Ирина Измайлова - Собор

— На днях, — тихо сказал Алексей Николаевич, — я буду приглашен к его сиятельству графу Аракчееву для окончательного разрешения этого вопроса. Я возьму ваш проект с собой. Да и вас тоже. Я буду настаивать на этом проекте. Вы довольны? И черт же принес вас на мою голову, не к ночи будь помянут!

Они побывали у графа Аракчеева уже на следующий день.

А ровно месяц спустя будто бомба разорвалась под сводами Академии, в Комитете по делам строений, в гостиных и салонах осведомленной публики: граф Аракчеев с соизволения его императорского величества дал окончательное и полное одобрение новому проекту Монферрана.

Состязание закончилось, и строительство начиналось сызнова.

Дерзкий архитектор, выдержавший неравную, казалось бы, безнадежную борьбу, становился единственным и полноправным строителем собора святого Исаакия.

— Слезайте с ограды, черти! Кому говорят? Ну, кому говорят?!

— Отвяжись, тать разэтакая! Ребята, это чего ж там такое делается? Кто оне такие-то? Супротив кого?

— Погодь! Эхма, да тут цельный полк будет!

— Больше! С утра был один, Московский, говорят, а ныне вона еще подошли…

— А правда, что губернатора убили?

— Отстань с губернатором! Гляди, гляди… Супротив их другие войска строются. Что же будет-то?

— Кровь будет, вот что!

— Слезайте с ограды, дьяволы! Я кому сказал?! Палок хотите?!

Низкорослый унтерок, начальник инвалидной команды, охранявшей строительство и надзиравшей за рабочими, метался вдоль изгороди, которую, будто улитки, облепили мужики, хватал их за ноги, ругался и требовал, чтоб все тотчас слезали. Вместе с ним старались полтора десятка солдат, но не особенно усердно, ибо распалившиеся мужики внушали им опасение. Кроме того, они толком не понимали и сами, что же такое случилось, что за гром небесный грянул зимним утром над Петербургом, отчего громадная Сенатская площадь была полна штыками и киверами, отчего края ее облепила толпа штатских, отчего трещали барабаны и слышались выстрелы…

Тремя неделями раньше всем стало известно, что внезапно скончался император Александр и что власть, стало быть, переходит к его брату Константину Павловичу. Было объявлено о присяге войск новому царю. И вдруг — известие: Константин от власти отрекся, царствовать не будет, на престол вступает третий из братьев — Николай. Много болтали о недобровольном отречении Константина, да только никто не знал, откуда такой слух исходит…

И вот наступило утро 14 декабря.

Этим утром Монферран чуть раньше обычного явился на строительство своего собора и застал самое начало событий, увидел смятение, разом затопившее, поглотившее всех.

Какая-то непонятная сила, какое-то мучительное любопытство, смешанное с тревогой и изумлением, вытолкнули его на площадь. Он увидел вблизи выстроенные в строгом боевом порядке ряды верховых, напряженные лица солдат, сияющие в холодном голубом небе белые султаны на офицерских треуголках. Он увидел, как вокруг разрастается толпа, слышал, как она ревет и клокочет. Мысли его смешались. «Революция?!» — спросил изнутри немного испуганный голос. И другой ответил ему: «Да, кажется, революция».

Потом он увидел, как выехал к восставшему Московскому полку его старый знакомый, генерал-губернатор Петербурга Милорадович, как пытался заговорить с солдатами и вскоре был убит восставшими… На площади поднялся новой волной неистовый шум. Потом явился для уговоров сам митрополит, но уговорить ему никого не удалось.

И вот тогда, скорее благодаря чутью бывшего военного, чем логике, Огюст ощутил близость развязки, и у него явилось желание уйти, и как можно скорее. Нет, он не перетрусил, не потерял голову, однако участвовать в происходящем ему не хотелось: в этой ситуации он оказался чужим, случайным наблюдателем событий, к которым не мог иметь никакого отношения, а получить шальную пулю он вовсе не желал.

Однако, отвернувшись от площади, он увидел высокую изгородь вокруг строительства, и его обжег теперь уже настоящий страх: вся изгородь была покрыта людьми, над краем ее шевелился лес рук и голов. А что, если бунт захватит и рабочих? Что, если они ринутся на площадь, примкнут к черни, уже обильно запрудившей все свободное от военных пространство? Сейчас начнется бойня, и эти сотни людей, вверенных ему, Монферрану, безоружных, беззащитных перед пулями, окажутся в кровавом котле!

Страх за них, за строительство, которое могло опять надолго остановиться, мысль, что в случае бунта рабочих гнев нового царя непременно падет на исполняющего обязанности главного архитектора (таковым он пока что здесь числился) — все это вместе заставило Огюста снова кинуться к строительной площадке.

Там царили возбуждение и сумасшедший шум.

Когда архитектор приблизился к северной ограде, на которой и вокруг которой сгрудились рабочие, со стороны площади загремели выстрелы, и с изгороди кто-то возвестил:

— Вона еще войска скачут! Сейчас их рубить начнут!

И тогда на изгороди, на крышах бараков, где тоже расположились наблюдатели, произошло движение. Рабочие стали перекидывать снизу вверх тем, кто был на ограде, камни и поленья, а те, верхние, принялись швырять их в едущие мимо строительства войска.

Уже потом Монферран узнал, что это сам новый император Николай I ехал во главе конного отряда к строю восставших, чтобы обратить их в бегство. Атаки гвардейцев не удались, солдаты Московского полка и прибывшие им на помощь гренадеры отстреливались, несколько раз заставляя царские отряды отступать.

Стоя неподалеку от изгороди, наблюдая за действиями рабочих, Монферран, прекрасно понимавший, что вмешаться он уже ни во что не может, не понукавший солдат инвалидной команды снова взяться за усмирение мужиков, все это время старался понять, насколько сознательны были действия этих людей. Кому и во имя чего они помогали?

Сам он догадывался, что такое восстание не могло начаться стихийно, что, очевидно, к нему готовились давно, что военные составили заговор, а ныне выступили, воспользовавшись моментом междувластия, — отречением Константина и смутой, порожденной в народе этим самым отречением. Догадывался архитектор и о цели восстания: до него долетали, хотя и очень смутно, слухи о появившихся в России тайных обществах, об идеях уничтожения рабства и учреждении конституционной монархии, а то и республики.

«Неужели в этой, еще непонятной мне, еще далекой России такое может быть возможно? — думал Огюст и жадными, полными любопытства и страха глазами следил за своими рабочими. — И вот они, они, эти загнанные сюда, на строительство, с разных концов России, совершенно неграмотные, забитые люди, осознают ли они, что сейчас происходит; сражаются ли они во имя этой идеи свободы, или ими движет бессмысленный порыв, какое-то заблуждение, пустое, бесцельное бунтарство? Какое чувство объединяет их сейчас?»