Нина Шнирман - Счастливая девочка растет

До этого я успела осмотреть всю квартиру — семь комнат, одна из них совсем маленькая, без окон — для прислуги, кухня тридцать метров, чёрный ход. Но квартира мне не понравилась — в ней очень неуютно, темно, пахнет мерзким котом Мурзиком — он живёт у дяди Шуры с тётей Галей, он такой злобный, кидается, пытается расцарапать, пришлось даже дать ему по морде полотенцем.

Но самое главное — это вещи. Все вещи в комнатах очень красивые сами по себе. Но такое грустное чувство — кажется, что они все давно умерли, их никто не любит. Даже очень красивый камин в зале у дяди Шуры — совсем-совсем неживой!

— А где ты спишь? — спрашиваю у дяди Миши.

— Здесь! — И дядя Миша хлопает рукой по дивану, на котором они сейчас сидят.

Я всё время потихоньку разглядываю дядю Мишу, потому что обязательно должна вспомнить одну вещь. Нет, это не вещь — это глаза дяди Миши, очень синие глаза. Как только я его поцеловала на вокзале и близко увидела его глаза, я сразу поняла, что видела их раньше, очень давно, но где и когда — не помню. Но если я понимаю и вспоминаю, что я что-то не помню, я обязательно должна это вспомнить! И всегда вспоминаю!

И сегодня целый день у меня в голове вдруг что-то вспыхнет, выскочит, зашевелится — потом опять забуду, потом опять выскочит, я чётко вижу его синие глаза и ещё что-то голубое.

Мне так хочется вспомнить, что я сейчас начинаю смотреть ему прямо в глаза так, чтобы больше ничего не видеть. Смотрю и вижу только его глаза! Глаза вдруг ко мне немножко наклоняются. Вспомнила!!!

— Я тебя вспомнила! — кричу. — Дядя Миша, я вспомнила тебя… не тебя, а твои глаза!

— А где? — спрашивает дядя Миша и почему-то волнуется. — Где и когда?

— Не знаю, где и когда! — Я очень тороплюсь, потому что боюсь: вдруг уйдёт эта «картинка», я должна быстро её рассказать. — Я сейчас тебе расскажу то, что вспомнила!

И я рассказываю:

— Я открываю глаза, наверное, проснулась, вокруг какие-то вещи, надо мной что-то белое — я не знаю, где я. Вдруг часть белого становится голубым, из этого голубого высовывается голова, она наклоняется ко мне, я вижу синие глаза — это твои глаза, глаза смотрят на меня, и я слышу голос: «Спи, маленькая!», очень ласковый голос. Голова исчезает, исчезает всё голубое, надо мной, как и вначале, только белое. Я закрываю глаза.

Папа с дядей Мишей смотрят друг на друга и почему-то волнуются!

— Миша, это тридцать девятый год! — говорит Папа. — Мы с тобой на грузовике перевозим их на дачу. И ты с Мартышкой ехал в кузове.

— Да! Помнишь, мы устроили ей там что-то вроде кроватки. — И у дяди Миши на бледных щеках появляются два розовых пятна. — Я над ней высоко повесил белую простыню, чтобы солнце не мешало. Она крепко спала, вдруг зашевелилась, я часть простыни откинул, наклонился к ней — она смотрит на меня большими-большими глазами! Я сказал ей: «Спи, маленькая!» — и вернул простыню на место. Она сразу заснула!

— Как хорошо, что ты вспомнила! — радуется Папа.

— Да! — подтверждает дядя Миша.

И они смотрят на меня так, как будто я их общая дочка!

Но я не сказала, что голос был не просто «ласковый», а такой же нежный, каким со мной говорят только Мамочка и Бабушка!

Когда я сегодня проснулась, а я спала в огромной комнате дяди Шуры и тёти Гали, дядя Миша уже ушёл на работу. Мы с Папой позавтракали, я спросила, почему с нами Текля не завтракает и вчера за ужином её не было.

Папа немножко расстроился и сказал, что «здесь такой порядок». Я спросила, кто завёл этот порядок. Папа сказал, что завела его тётя Томуся и ничего изменить нельзя — Текля не придёт!

— А мы с тобой сейчас пойдём в гости к Михлиным! — объявил Папа.

— К Михлиным! Ура! — закричала я, потому что очень их люблю.

— А у Михлиных теперь есть сын Гриша. Он приёмный сын — они его обожают! — говорит Папа.

Я знаю, что такое «приёмный сын», и очень радуюсь за тётю Витю и дядю Зяму. Мамочка рассказывала, что они очень хотели детишек, но у них не было. А теперь есть! Это так здорово!

Мы пришли к Михлиным, дверь открыла тётя Витя — она обнимала меня, целовала, а в это время по длинному, широкому коридору на самокате катался маленький мальчик. Я успела заметить, что у него милое личико, чёрные глазки, он на какую-то самую маленькую секунду взглянул на меня и больше не смотрел, очень серьёзно и внимательно катался на самокате.

Мы с Папой и тётей Витей пошли в одну из комнат — там сидел дядя Зяма. Он тоже обнимал и целовал меня, потом сказал, что скоро я буду выше него, — мы все смеялись и радовались! Мне столько надо было рассказать им обоим: и про эвакуацию, и про их замечательную книгу «Как Братец Кролик победил Льва», которую тётя Витя подарила нам прямо около поезда, когда они провожали нас в эвакуацию, и про музыкальную школу, и про простую, и про Ксеничну, и про лагерь, и про Анночку, и про Мишеньку, потому что Эллочку они видели в прошлом году. Очень много хотела рассказать!

Стали разговаривать, и я сначала не совсем понимала, что происходит. Тётя Витя или дядя Зяма спрашивали о наших — я начинала рассказывать, но очень скоро кто-то из них меня прерывал, и они рассказывали про Гришу. Или же они спрашивают, я рассказываю быстро и коротко, но всё равно чувствую: они невнимательно слушают и ждут, когда я закончу, чтобы самим рассказывать про Гришу.

И вдруг я почувствовала в груди такую странную грусть — я очень редко грущу, — и не то чтобы она была очень сильная, но она какая-то очень длинная — как будто она идёт из моего самого глубокого детства.

У тёти Вити приходящая домработница — она вкусно готовит, мы все вместе обедаем, прощаемся и уходим. Гриша не приходит с нами прощаться, он ещё маленький — может, он боится, что мы у него отнимем родителей . А может, что-то другое, но мне это не важно, мне важны «новые» Михлины, которым я теперь почти не нужна. Но это относится не только ко мне, им не нужна теперь вся наша семья, теперь у них есть Гриша. Но они же раньше его совсем не знали и не могли любить, как они любили нас! А теперь они его любят больше, чем нас! Нет, даже не так: нас они просто забыли!

Мы идём по улице, я на всё смотрю, но ничего не замечаю, как будто я то ли сплю, то ли плохо вижу. Мне очень грустно, а это плохое чувство.

— Мы с Михлиными дружим с тридцать четвертого года, с Ленинграда, — говорит Папа и мне и не мне, а до этого мы оба молчали. — Мы подружились, когда Ёлка родилась. Потом, в тридцать пятом, вместе с Академией наук, вернее с нашим институтом, переехали в Москву и до сорок первого года жили в соседних подъездах. Представляешь, Мартышка, — это он уже мне говорит, и с каким-то особым чувством, — у нас с твоей Мамой четверо детей за это время стало, а у них — никого! Совсем одни! И вот теперь у них есть сын! Теперь они счастливы! Очень счастливы!