Михаил Колосов - Новые крылья

И ярчайшее утреннее солнце, и суета с пересадкой, и веселость Анны, и деловое спокойствие отца, все это помогло мне, хоть и не полностью, но все-таки оправиться от ночного наваждения. Однако, глядя на своих уже почти родственников, нет-нет, а подумается, подойти к отцу и сказать: «Сделка наша для вас совсем не выгодна». Или: «Я вижу, как не хотите вы отдавать мне дочь, и понимаю, что вы правы». Только что же это будет по отношению к Анне, как ни подлость? А сам Пэр-сури, если бы действительно никак не хотел нашего брака, уж нашел бы способ его не допустить. Разумеется, я для него проходимец и нищий первый встречный, но кому из своих респектабельных знакомых он пойдет предлагать создать с его Анной видимость приличия? Так что, он доволен, насколько возможно, и Анна спокойна и весела. Я тоже отнюдь не несчастен. Но Демианов! Демианов. Чем больше приближаюсь я к нему, тем и он мне ближе. И больше его во мне. И все мои мысли о нем. Даже Анна (может, чувствует что-то?) все чаще сама о нем заговаривает. Милый Миша! Думает ли он обо мне? Помнит ли? Ждет ли?

Телеграфировал своим о приезде. Ему писать не могу, не знаю что и в каком тоне.

Мы все расхворались. Анна ничего не может есть — от всего тошнит. Пэр-сури тоже мучается животом, а у меня началась странная лихорадка: бросает то в жар, то в дрожь. В Варшаве пришлось обратиться к врачу, он всем нам прописал лекарства и посоветовал пока не ехать. Несмотря на его запрет и недовольство отца, Анна от меня не отходит.

Я вижу ее ротик — губки шевелятся, шепча утешения, чуть раздвигаются в улыбке, а за ними два прелестных зубика, беленькие, ровные, похожие, как близнецы; ужасно трогательные. Именно эти два зубика и придают лицу особенное очарование. Ах, как это я раньше не замечал?! Такая в них искренность и наивность. Так бесхитростно и вместе с тем бесстыдно они обнажаются, заставляя мурашки бежать по затылку, вызывая острый приступ нежности и удивления: что это за существо на меня смотрит? Да, да, именно в них, в двух жемчужинках наивность — не в глазах. В них неискушенность и непорочность этого мальчика. Кто сумеет, тот измерит. А глаза его уж осведомлены, и щеки всё знают, и узенький подбородок, и тоненький носик. Они ждали меня эти руки и губы, не меня лично, а кого-то вроде меня. И узнали тотчас, что вот я — тот самый. Как только я приехал в Москву, так они и признали во мне посланника из мира своих грёз. Я не знал, что я посланник — они же знали всё. Они подкараулили меня и поймали. Эти губы сказали мне: «ты воплотишь мои грёзы, ты будешь меня целовать», эти руки обвивают меня крепко — я не могу уйти, не могу даже сдвинуться с места. Душно! Никуда мне не деться от него. Лукавый мальчик! Теперь я навсегда с ним обручен. И только два беленьких братца в своей раковинке остаются ни при чем. Я хочу целовать их, но они мне не даются, все время ускользают, прячутся за мягким, а потом снова появляются, чтобы подразнить. О чистые, о драгоценные, отдайтесь мне, отдайтесь, отдайтесь!

Ничего. Беспамятство.

Все время, пока я был в беспамятстве, Анна дежурила возле меня. Несмотря даже на то, что отцу пришлось нанять сиделку. Как только мне стало лучше, я настоял, и все меня поддержали, в том, что ей необходимо отдохнуть. Моя сиделка русская, добрая женщина; в Варшаве у нее сын служит. Я смутно помнил свои тяжелые, вязкие виденья и спросил ее, о чем я бредил, она сказала: «Это из-за жары. Духота-то вишь какая! Вам ваша невеста всё лучше расскажет».

Был доктор, заверил, что очень быстро пойду на поправку. Я и сам чувствую, что еще слаб, но во всем остальном вполне благополучен. Моим дали новую телеграмму, чтобы не сходили с ума.

Если бы не моя лихорадка, завтра у нас могло бы быть венчанье. Я немногое помню из своей болезни, но мне кажется, она так сблизила нас с Анной, что никакого венчания и не нужно — она уже моя жена. О Демианове почти не думаю, никаких угрызений и сожалений — пусть будет что будет. Может быть, мы и вовсе больше не встретимся.

Спорили с Анной. Я уверял, что вполне могу уже ехать, она — что мне еще лежать и лежать. Но, все же, я немного вставал, выходил на балкон. На улице жара страшная, духота, пыль. А как славно мы в речке купались! Из Анны получится великолепная жена и мать. Что же касается меня, то уж и не знаю, чем я буду соответствовать. Месье Сотэн ко мне почти не заходит, Анна говорит, занялся здесь какими-то делами. Целыми днями его не бывает, а вечером и ночью сидит с бумагами.

Теперь уже не знаю, чего мы ждем больше — моего окончательного выздоровления или пока отец свои дела кончит. Я в нетерпении. Не так чтобы очень хочу назад, в Петербург, но неопределенность нашего с Анной положения меня тяготит. Всё, что было до болезни — как будто не со мной. Анна теперь чужая и близкая одновременно. Она рассказывала мне мои бредни. Ну что ж, она похожа на московского Алешу и они слились в моем воспаленном мозгу воедино, это неудивительно и вполне объяснимо. Странно другое: в бреду о Демианове ни слова. И по выздоровлении нет его во мне, как будто, какая-то часть меня отпала. Впрочем, Петербург покажет, что стало с его местом в моем сердце.

Выехали наконец-то! Я еще слаб и всё вокруг немного как в тумане, но могу ходить и говорить, и шутить даже. Для Пэр-Сури моя болезнь удачей обернулась — он какое-то выгодное для себя дело провернул. Так что все довольны. Мы с Анной, притихшие и ослабшие оба, ничего почти не ели и все время держались за руки. Она сестра моя, друг мой, моя наперсница, я ничего с ней не боюсь. С чистым сердцем обвенчаюсь по приезде. И пусть там будет Д., у него нет теперь власти надо мной.

Едем. То есть больше стоим, чем едем. А еще больше ворчим на то, что не едем, а стоим. Истомились порядочно. И жарко и душно. Я уж не думаю о том, что там дома будет и как, лишь бы поскорей уже добраться.

В Петербурге никого. Как и следовало ожидать в эту пору. В поезде-то я от жары, от безделья обезумев, и не думал вовсе, а когда на вокзале за извозчиком побежал, тут и очнулся: «Куда ж я повезу-то их?!» На нашу квартиру? Не слишком ли для них убого? К тому же (меня аж холодный пот прошиб) не там ли Демианов? Я же сам его приглашал переехать, еще настаивал. К Ольге неудобно. Она Таню с мамой звала, а не меня с моим новым семейством. И заперто у нее, наверное. А если есть кто из прислуги, так пойди, объяснись с ними. На дачу к моим — вообще невозможно. Им там двоим-то тесно. Ну, ничего не остается, как, все же, вести к себе. Больше некуда. Я уже с извозчиком условился, а Пэр-Сури, усевшись, приказал ехать в гостиницу. У меня духу не хватило ему возразить. Да и лучше так.