Михаил Колосов - Новые крылья

Сестра его мне страшно обрадовалась, усадила поить чаем с яблоками, расспрашивала про заграницу, в общем, встретила как родного. Весь вечер, пока Михаил Александрович не спровадил гостя, я провел, болтая с его сестрой и играя с детьми. Мне всё никак не удавалось найти хороший предлог, чтобы уйти к своим, которые, наверное, уже забеспокоились. Наконец, Пронин ушел. В кромешную темноту, но его никто не удерживал. И тут уж мы с М.А. уединились. Я чувствовал себя неловко, а он так искренне радовался мне, чем еще больше смущал. Обнял, поцеловал. На поцелуи я почти не ответил.

— Милый Саша. Отвык от меня? А я соскучился ужасно.

Он гладил меня по голове, по щекам, а я, не отвечая на его ласки, всё лихорадочно соображал, что же сказать. И тут вдруг ни с того ни с сего стал признаваться в краже дневника. Рассказал, как эта тетрадка почти священной для меня стала. Он бросился целовать мне руки и всё шептал: «милый, милый», и по щекам его текли слезы.

На ночь я не остался. Побоялся испытывать мамино больное сердце. И хорошо сделал, потому, что дома уже экспедицию на мои поиски снаряжали. Пришлось объясняться, где был и с кем. Упреков не было. Мама с Анной только странно переглянулись, и все мы молча разошлись спать.

М.А. явился не свет ни заря. Я, проснувшись, вышел на террасу, а там мама его чаем поит. Сердце моё не остановилось, как ни странно, такую легкость я почувствовал и безразличие ко всему. Будь что будет! Тоже наскоро выпил чаю и увел М.А. гулять. А жена еще не вставала.

Выходя с М.А. в калитку, я приготовился ко всему. И упреков ожидал и иронии, по меньшей мере, удивления с его стороны. Но ничего такого не было. Оказывается, мама только жаловалась на сердце и пеняла ему, что он не заходил к ним с Таней все это время. Вдруг я сам — не знаю, что на меня нашло, — полез в бутылку, стал дуться и упрекать его в том, что я еще не уехал, а он уже был с другим. Бедный М.А. вздыхал и оправдывался, он не хотел ссориться. И мы не поссорились. Зашли в лесок, улеглись на полянке. Целовались долго и сладко. И мысль одна была во мне: «Боже мой! Что же я делаю!»

Трудно объяснить М.А., что я не могу целые дни напролет проводить с ним вместе. Почему же просто не сказать, что женат теперь? Я не знаю, как сказать ему это. Как долго здесь на дачах, где все друг друга не просто видят, а насквозь, можно хранить такую тайну? Пока М.А. ни сном ни духом. Он весел, беззаботен и счастлив. И снова влюблен в меня. А я — как на горящих углях. И ведь кроме М.А. есть еще Анна, с ней тоже придется объясняться. Меня же почему-то больше беспокоит, что скажет, что сделает и что подумает он. Нет, она мне вовсе не безразлична. А, может быть, я в ней даже больше уверен. Хоть она и говорила, что не понимает наших с М. отношений и возможно никогда не поймет, я знаю, что она мой друг. Может быть, единственный.

Есть только одно средство всё разрешить — поскорее убраться в Италию. Но мама!

Таня приехала. К моему сожалению ее намеренья не изменились. На меня, вроде бы, больше не дуется. Но теперь я на нее досадую. В самом деле, если здраво рассудить, девушке в ее возрасте ехать одной за границу — дурь и блажь. Анна моя согласна со мной, и раз уж сестра непременно хочет ехать, то зовет ее ехать вместе с нами. Таня, конечно же, упрямится, говорит, что ее уже ждут в Париже. На меня иногда так найдет, что хочется кричать с досады: «Тебе безразличны мама и я, но это и для тебя самой может плохо кончиться!» Но я не кричу, держусь. Анна дала Т. адрес своих родителей в Лионе, велела без стеснения обращаться, если что-то пойдет не так. Думаю, ни за что не обратится. Будет лелеять свою гордость. Она очень переменилась. От той девочки, с которой я рос, и следа не осталось.

После завтрака ходили с Анной и с Таней гулять. Без нас был Миша. Оставил записку, зовет ехать куда-то в гости. Вечером я пошел к нему, но он уже уехал.

Анна моя так ласкова со мной, так внимательна и справедлива, что не мог я ей не довериться. Рассказал всё. Как снова встретил здесь Демианова, как не смог ему противиться и как не решился рассказать о ней. Она хотела знать, почему мне трудно объявить ему о женитьбе. Я и сам толком не могу объяснить. Тут всё. И наша с ним клятва и его история с Правосудовым, из которой Сергей вышел черным предателем, подлым мучителем и бог знает кем еще. Я распалился, заявил, что, в конце концов, вовсе не желаю ее впутывать, в эти отношения, что с ними нужно покончить, я это знаю и покончу, как только он вернется, я всё скажу ему. Она успокаивала меня, гладила по щекам совсем как он недавно. И предложила: «Если тебе так будет легче — не говори ему ничего. Мы можем выдать меня за дальнюю мамину родственницу или за Танину подругу, которая у вас гостит». Я горячился, доказывал, что она совсем не так поняла меня и что я не нуждаюсь в таких ее одолжениях. А она всё гладила меня и утешала.

— Скажи, что я жена твоего кузена.

— Нет у меня никакого кузена.

— Теперь есть.

— Ага, может, ты и кузена изобразишь?!

— А, что? И изображу. Ты же говорил, что я похожа на того мальчишку.

— Вот было бы здорово выдать тебя за него!

— Жаль, что ничего не выйдет, по мне уже слишком видно.

— Подожди!

Я бросился наряжать ее в свои пиджаки и брюки. И уверял, что совсем ее животик не заметен.

«Толстенький какой мальчонка у нас! Наверное, пива много пил, проказник!»

Хохотали и целовались и дурачились, так, что всех кругом, наверное, переполошили, потому что было уже за полночь, и кто-то нам в стенку стучал, а мама приходила нас угомонить. Как я был счастлив в эту ночь!

Ночь была счастливая, но день за ней последовал ужасный. Слезы, упреки, стенания, мольбы, истерики. Мама отказывается верить, что ее маленькая девочка может вот так ее покинуть. Татьяна неумолима, даже жестока. Всё думали-гадали, как поступить с бедной мамой, на кого ее оставить, но не удосужились спросить у нее самой ни позволения, ни совета. И что тут началось, когда Татьяна объявила ей категорически! Я не знал куда деться. Видеть маму в таком безутешном горе — выше моих сил, но что я могу? Мама все время причитала, что ей не себя жалко, а дочку, и страшно за нее. Что за границей ее непременно обидят и даже погубят. Но нам всем было жалко только маму. Таня, конечно, плакала и обнимала маму и целовала, и утешала, но было понятно, что решения своего менять не собирается. Я испугался, что сердце мамино не выдержит. Силой уложили ее в постель. Анна утешала как могла, уверяла, что напишет родным и знакомым в Париж, что скоро мы все вместе туда поедем и мама тоже. Кое-как успокоили немного. Но это спокойствие только видимое. Что подумали о нас хозяева и соседи! Ночью хохочут — днем рыдают. Ну и семейка!