Валерий Замыслов - Горький хлеб

На опустевшей улице стало совсем черно. Отдаленные громовые раскаты приближались к селу. А ветер становился все яростней и неистовей. С крыши Афониной избенки вырвало клочья соломы, взвило вверх. Вскоре эта же участь постигла и другие избы.

Ураганный ветер вырывал с корнями цеплявшиеся за взгорье узловатые сосны и швырял их прямо в озеро.

Мужики с иконами выбегали во двор, истово крестили лбы, обходили избы с образом чудотворца.

Вдруг вблизи, на самой дороге, ослепительно вспыхнула молния. И мощный удар грома потряс все село, и хлынул ливень.

Мужики бросились в избы. В страхе запричитали бабы, испуганно застыли, прижавшись друг к другу, ребятишки.

А ливень все усиливался, не умолкая рокотал гром, сверкали молнии. И все вокруг неистово ревело, стонало, грохотало.

Исай, вцепившись руками в телегу, стоял под поветью [163] Поветь ‑ помещение под навесом на крестьянском дворе. . Тоскливо и горестно вздыхал, тряс седой бородой.

И вдруг возле его лаптей заскакали белые горошины.

— Осподи, да что же это! ‑ побледнев лицом, отшатнулся от повети старожилец.

Сплошной белой полосой посыпал на землю град. И шум был его настолько страшен, что старый сеятель опустился на колени.

— Хлеб гибнет! ‑ в отчаянии воскликнул страдник и, прямо без шапки, в одной посконной рубахе, оторвался от повети и побежал вдоль села к своей ниве.

Град больно стегал его по взлохмаченной голове, широкой груди, босым грязным ступням. Но старожилец не замечал ни боли, ни устрашающих вспышек молний.

А вот и нива. О боже! Всю рожь и яровые как серпом срезало. Исай опустился на колени и со слабой надеждой схватил в ладони колосья. Но тотчас поднял скорбные глаза к черному небу.

— За что же ты нас караешь, оспо‑ди‑и…

Исай ткнулся ничком в ниву и навечно утих, упав длинным костистым телом на поникшие, обмякшие, опустошенные градом колосья.

Уныло в селе, печально.

Мужики, понурив головы, бродили по загубленным загонам, а в избах надрывно голосили бабы.

— Вот те и Илья да Никола! Весь год маялись, а прок какой? Помрем теперь с голодухи, братцы, ‑ угрюмо ронял среди мужиков Семейка Назарьев.

— Помрем, Семейка, ‑ вторил ему Карпушка Веденеев. ‑ У меня уж и без того троих деток господь к себе прибрал.

— Чего делать будем, братцы? ‑ вопросил Семейка, обращаясь к поникшим крестьянам.

Но вразумительного ответа так и не последовало. А спросить совета больше не у кого: на погосте теперь почил степенный, башковитый крестьянин.

Исая хоронили всем селом. Страдники ‑ старожильцы, серебряники, новопорядчики и бобыли долго стояли возле могилы, поминая селянина добрыми словами:

— Всю жизнь из рук сохи не выпускал да так на ниве и преставился, голуба, ‑ глухо промолвил белоголовый Акимыч.

— Исай ‑ мужик был праведный. Себя в обиду не давал и умел за мир постоять, ‑ тиская шапку в руках, произнес Пахом Аверьянов.

— От боярских неправд все скоро подохнем, братцы. Исай, почитай, за мир один отдувался. Всем скопом надо против боярщины подниматься, ‑ веско проговорил Семейка Назарьев.

— Верно толкуешь, Семейка. Что ни год ‑ то тяжелее хомут княжий. Мочи нет терпеть.

— Теперь одна дорога ‑ в бега подаваться, хрещеные, на Низ [164] Низ ‑ нижнее течение Волги и Дикое поле ‑ пространство между Доном, верхней Окой и левыми притоками Днепра и Десны. .

Убитая горем Прасковья, обхватила руками деревянный крест, припала к свежему земляному холмику и тихо рыдала. Седые пряди выбились из‑под черного убруса.

Иванка застыл возле могилы в тягостном суровом молчании ‑ угрюмый, насупленный, скорбный.

Возле княжьего гумна собрались мужики с подводами.

Калистрат Егорыч, распахнув на груди суконный опашень [165] Опашень ‑ старинный долгополый летний кафтан с короткими широкими рукавами. , сказал миру:

— Повелел государь наш Андрей Андреевич хлебушек из амбаров выгружать и в Москву отправлять. Кладите на телеги по пять четей и езжайте в белокаменную с богом. Да самопалы с собой прихватите, неровен час…

— Креста на тебе нет, Егорыч. Нам надо побитые хлеба согрести да цепами обмолотить. Хоть последние крохи с нивы собрать, ‑ с возмущением перебил приказчика Семейка.

— Дело‑то спешное у князя, сердешные. Ему хлебушек в Москве надобен.

— Князь может и обождать. У него жита и за десять лет всем селом не приесть, ‑ поддержал Назарьева Иванка.

— Неча попусту языком болтать. Князю лучше знать, когда ему хлеб надобен. Загружайте подводы, мужики, ‑ начал гневаться приказчик.

— Не повезем жито в Москву. Недосуг нам да и кони заморены. Хватит с нас жилы тянуть! ‑ взорвался Семейка, наступая на приказчика.

— Заворачивайте, братцы, коней. Айда на свои загоны! А ты, приказчик, уходи подобру‑поздорову, ‑ выкрикнул Иванка.

Мокей, не дожидаясь решения Калистрата, ожег Семейку Назарьева кнутом и пошел на Болотникова. Иванка отшатнулся ‑ кнут просвистел мимо. Мокей взмахнул в другой раз, но Болотников с такой силой двинул его кулаком, что челядинец рухнул наземь.

— Вяжите бунтовщиков! ‑ тонко и визгливо прокричал Калистрат Егорыч своим дворовым холопам.

Но здесь приказчик переусердствовал. Его окрик еще более раскалил и без того обозленных крестьян.

— Бейте их, братцы! ‑ взревел Семейка.

Разгневанные мужики метнулись навстречу холопам, замелькали кулаками, вымещая на челядинцах с годами накопленную ярость. Особенно досталось Мокею. Поднявшись с земли, он выхватил было саблю, но Болотников успел ударить его в подбородок и вновь повергнуть наземь. Подняв саблю с земли, Иванка далеко забросил ее в лопухи. Мокей с окровавленным лицом поднялся в третий раз, но тут со злобным криком обрушились на него крестьяне.

Иванка с кнутом в руке надвинулся на бесновавшегося приказчика.

— Быть тебе на плахе, звереныш! ‑ осатанело прохрипел Калистрат.

— Это тебе за батю, сатана! ‑ вознегодовал Болотников и полоснул кнутом по спине приказчика.

Калистрат растянулся возле телеги и на все село завизжал от страшной боли. Встать на ноги он уже так и не смог. Испуганно тряся жидкой рыжеватой бородой, на четвереньках пополз в сторону, с ужасом озираясь на разъяренных взбунтовавшихся мужиков.

Мокей с трудом вырвался от селян и бросился наутек. За ним, трусливо втянув головы в плечи, покинули княжье гумно остальные дворовые люди.

Горячий, возбужденный Болотников взобрался на телегу. На него устремились десятки жгучих и отчаянных глаз страдного люда. Закружилась голова, путались мысли, назойливые, вольные, дерзкие…

— Братцы! Всю жизнь мы на князя спину гнули. Хлеб, что лежит в амбарах, нашим соленым потом и кровью полит. В этих сусеках наши труды запрятаны. Князь на Москве ежедень пиры задает. У него столы от снеди ломятся. А мы с голоду подыхаем. В амбарах наше жито. Грузите хлеб на подводы и по избам!