Валерий Замыслов - Горький хлеб

— Верна, Иванка. Айда, мужики, к сусекам!

— Заберем наш хлебушек!

— Заждался я тебя, сердешный. Бунт в вотчине, ‑ лежа на пуховиках, постанывая, промолвил приказчик.

— Что приключилось, Егорыч?

— Мужики отказались на княжий двор в Москву жито везти. Холопей избили, на меня крамольную руку подняли, а амбары с зерном пограбили и по своим избам хлеб растащили.

— Ну и дела, Егорыч, ‑ изумленно вымолвил пятидесятник. ‑ Кто гиль на селе затеял?

— Поди, сам, смутьянов ведаешь. Старшой‑то подох намедни, так звереныш остался.

— Иванка Болотников?

— Он самый, Ерофеич. Кнутом меня ударил, сиволапый. А вместе с ним Семейка Назарьев горлопанил.

— Так‑так, Егорыч.

Мамон, поглаживая бороду, прошелся по избе, не спрашивая хозяина, налил себе чарку вина из ендовки, выпил и присел на лавку.

— Ивашке теперь не жить, Егорыч. За ним не только бунт, но и другие грехи водятся. За такое воровство князь усмерть забьет.

Приказчик, недоумевая, поднял на пятидесятника голову.

— Не зря я по лесам три недели скитался. На днях семерых беглых мужиков изловил, а одного из ватажки Федьки Берсеня. Отстал он от Федьки и в лесах заплутался. Спрос с него учинил. Поначалу молчал, а потом, когда огнем палить его зачал, заговорил нищеброд. Поведал мне, что сундучок с грамотами Ивашка Болотников с Афонькой выкрали.

— А грамотки кабальные где? ‑ встрепенулся приказчик.

— О грамотках беглому неведомо. Должно, наши смутьяны припрятали… Афонька вернулся в село?

— Вернулся, Мамон Ерофеич. Обрадовал ты меня. Выпей еще чарочку, сердешный, да к пыткам приступай. Ивашку не забудь в железа заковать.

— Не забуду, Егорыч. Ночью схватим, чтобы твои бунташные людишки не видели. Обоих пытать зачну. У меня не отвертятся. Заживо спалю, а правду добуду.

— Кто из беглых тебе о сундучке поведал?

— Евсейка Колпак. Он князю десять рублей задолжал. В верстах трех от Матвеевской заимки его поймали.

— Бортника давно на дыбе растянуть надо. Извечно вокруг его заимки воровские люди шатаются.

— Не миновать ему дыбы, Егорыч. Темный старик и, чую, заодно с разбойной ватагой якшается. Хотел у него девку вчера в село увести. Не вышло. Припрятал Василису, старый пень. Никуда не денешься. Я возле заимки оружных челядинцев оставил. Все будет по‑моему. Старика ‑ на дыбу за лихие дела, а девку ‑ на потеху, хе‑хе… Где у тебя Авдотья прячется?

— Осерчал я на бабу непутевую, Ерофеич. Из‑за ее, дурехи, сундучок выкрали. Не допускаю к себе. На верху с кошками дрыхнет.

— Поотощал я в лесах, Егорыч. Пущай хозяюшка снеди на стол поставит, а уж потом и за пыточные дела примусь.

— Пойду покличу, сердешный. Рад экому гостеньку угодить. Уж чем богаты, ‑ постанывая, промолвил приказчик, поднимаясь с пуховика.

Оставшись в горнице один, Мамон скинул с себя кафтан и остался в легкой кольчуге. Усмехнулся, подумал, хитровато прищурив глаза:

"Придется чарочкой полечить приказчика".

Мамон стянул через голову кольчугу и бросил ее на лавку под киот. Глянул на образа, перекрестился и вдруг сердце его екнуло. Из‑за божницы чуть выставился край темно‑зеленого ларца.

"Уж не тут ли приказчик денежки свои прячет?" ‑ подумал пятидесятник и, воровато оглянувшись на сводчатую дверь, вытянул из‑за киота ларец.

Дрожащими пальцами поднял крышку и, с досадой сплюнув на пол, задвинул ларец на место.

"Проведешь Егорыча. Деньги, поди, в землю закопал, а в шкатулку всего две полушки бросил. Вот хитрец!"

Пятидесятник устало развалился на лавке, пробубнил тихо:

— А ларец‑то на княжий схож…

И вспомнился Мамону давний крымский набег.

В тот день, когда ордынцы ворвались в хоромы, Мамон находился в княжьем саду, возле просторной господской бани с двумя челядинцами. Холопы готовили мыленку для старого больного князя. Готовили щелок и кипятили квас с мятой, в предбаннике на лавках расстилали мягкую кошму, на полу раскидывали пахучее молодое сено. В самой бане лавки покрывали мятой и душистыми травами.

А Мамон тем временем сидел под цветущей развесистой яблоней и скучно зевал, поглядывая на видневшиеся оконца девичьих светелок.

Вдруг на усадьбе раздались встревоженные голоса челядинцев, резкие гортанные выкрики иноверцев и пальба из самопалов.

— Татары‑ы‑ы! ‑ в ужасе разнеслось по усадьбе.

Холопы кинулись от бани к хоромам, а дружинник нерешительно застыл под яблоней, прикидывая, куда ему скрыться от дико орущих, свирепых кочевников.

Увидел, как по саду, в одном легком шелковом сарафане бежала юная княжна с темно‑зеленым ларцом в руках. Заметив Мамона, Ксения кинулась к нему и, прижимая шкатулку к груди, проговорила, едва сдерживая рыдания:

— Поганые там… Тятеньку саблей зарубили. За девками гоняются… А у меня ларец. Стеречь его братец Андрей наказывал.

Мамон схватил испуганную Ксению за руку.

— Спрячемся в бане, княжна. Поспешай!

В мыленке присели на лавку. Ксения, печально всхлипывая, доверчиво прижалась к Мамону, зашептала молитву. Подавленная страхом и горем, Ксения не заметила, что у нее расстегнулись золотые застежки сарафана, обнажив белые, высокие груди.

А в Мамоне вдруг неумолимо и призывно взыграло былое ‑ тайная опочивальня в государевом дворе, девичьи услады…

Мамон соскользнул с лавки на пол, устланный мягким душистым сеном, и потянул к себе Ксению.

— Что ты, что ты! ‑ вдруг догадавшись, испуганно и громко закричала княжна.

— Молчи, княжна! ‑ прохрипел Мамон и широкой тяжелой ладонью прикрыл юной Ксении рот…

Затем челядинец поднялся, шатаясь, опустился на лавку и взял в руки ларец. Раскрыл и вытянул из шкатулки две грамотки. Придвинувшись к оконцу, челядинец поспешно прочел оба столбца, на миг задумался и положил бумаги в ларец.

И в эту минуту в баню, широко распахнув двери, вбежал долговязый рыжеватый мужик, видимо, решивший также укрыться в мыленке. Глянув на обнаженную, лежавшую в беспамятстве княжну и на растерявшегося дружинника, Пахомка Аверьянов вымолвил возмущенно:

— Ох, и паскудник же ты, Мамон. Пошто княжну обесчестил?

Челядинец больно пнул мужика в живот и, забыв о шкатулке, выскочил как угорелый из бани, бросившись в густые заросли сада.

А Пахомка закорчился на полу, затем, едва отдышавшись, опустился возле княжны и наткнулся коленями на шкатулку. Увидев в ней грамотки, решил:

"Не зря, поди, Мамон хотел ларец выкрасть. Знать, важные тут грамотки лежат. Припрятать надо".

Пахом, засунув ларец за пазуху, метнулся к церковной ограде, находящейся неподалеку от господской бани…

Об этом Мамон не мог знать. Спохватился он уже в глубине сада. Чертыхнулся и начал выбираться назад, намереваясь пристукнуть княжну и Пахомку, а шкатулку с собой забрать.