Владислав Бахревский - Ярополк

Сошел витязь с кургана, достал меч из ножен.

– Язык у тебя как мельница. Пора укоротить. Вон коршуны-то летают, накормлю их нынче досыта.

А сам все ближе, ближе. Что тут поделаешь? Вытянул Илья меч, понянчил на руке, в сторону кинул. Взял палицу кленовую. Не махал, не грозил. Прищурился, прицелился, тюкнул по мечу витязя, меч – пополам. Хрустнул, как ледок молодой.

– Бросай свою дубину, мужик! – закричал витязь. – Я тебе уши голыми руками надеру.

Говорит Илья:

– Грубые у тебя слова. Я, верно, рода крестьянского, но не драли меня за уши ни батюшка, ни матушка. А грубых слов в избе под соломою за весь мой век я не слыхивал.

Витязь перчатки скинул, руки растопырил, медведем прет.

Схватились. Илья никогда еще не боролся. Приноравливается, а добрый молодец грудью налегает, руками поясницу жмет, ломает.

Повел плечами Илья, набрал воздуху в грудь, поднатужился, схватил поединщика под мышки, оторвал от земли, крутанул разок да и положил на зеленую траву. А поединщик не унимается, изловчился, ногой Илье под коленки стукнул. Илья – хлоп! Да прямо на витязя. А у того нож. Успел Муромец, крестьянский сын, отвести подлую руку. Вырвал нож, выбросил.

– Ах ты, сукин сын! – говорит в сердцах. – Ты меня крестьянством позоришь, а сам хуже змеи, тать проклятая!

Вытряхнул недоброго молодца из доспехов, сорвал кафтан бархатный.

– Рубашка ему нехороша крестьянская! – кричит Илья. – А сам бабьими шелками себя тешит.

Разорвал трескучий шелк надвое, тут пыл да пых и сошли. Глядит Илья на груди белые, девичьи, не знает, куда глаза девать.

– Ах ты, дубина-деревенщина! – шепчет девица. – Ах ты, медведь! Отпусти меня, пока глаза твои бесстыжие не выдрала.

Нахмурился Илья Муромец, сдернул шишак с головы поленицы, просыпал на землю волосы золотые, говорит:

– Тебе ли, белой лебеди, драться с волками степными? Тебе ли душу чернить злыми убийствами? Садись на своего коня захромавшего, езжай к отцу, к матери, попроси у них прощеньице. Пусть просватают тебя за человека доброго. Такими грудями младенцев кормить, а не под мечи да под копья подставлять.

Отдал Илья девице кафтан бархатный, а оружие, щит, доспехи себе оставил. Да еще и пригрозил вослед:

– Гляди! Попадешься еще разок во чистом поле, лозой выдеру.

Отъехала поленица от кургана подальше, кричит:

– Эй ты, деревенщина! Побил бы меня на мечах, замуж за тебя пошла бы. Я ведь боярышня, дочь воеводы Свенельда. А ты меня, мужик, дубьем одолел да ломотьем. Гляди, не показывайся в Киеве. Уморю тебя, мужика, в сырой темнице, крысам скормлю.

Улыбнулся Илья, поклонился:

– Возьми, боярышня, мой платок, утерочку. Над тобой над простоволосой народ потешаться будет в славном Киеве. Без убруса опозоришь и батюшку, и матушку.

– Ах мужик ты, мужик! – закричала дочка Свенельда, воеводы великого. – У тебя ухватки звериные, слова твои все – сиволапые. Неуч ты дремучая, непролазная!

Ударилась с коня оземь, обернулась ласковой горлицей, полетела прочь, а конь следом побежал.

Опять задумался Илья Муромец. Силу Бог ему дал, а ученье от человека. Поискать бы доброго, знающего учителя, но где? Во чистом поле встретил трех поединщиков и ни единой веси.

Ехал, ехал Илья, вдруг слышит: на лошадку кто-то покрикивает, сам покряхтывает, соха скрипит, омешики свистят, непаханую землю сеятель поднимает.

Поглядел Илья туда-сюда: не видно пахаря. На голос поехал. Не скоро глаза признаки усмотрели. И ведь не работника, а работу дивную, небывалую.

Земля сама собой пучится, вздымается валом, будто червь великий твердь ворошит или сам Змей Горыныч нору роет. Вал ахти какой! Повыше леса.

Правит Илья ближе. По мечу рукой похлопал, ладони вытер досуха, приноровился к палице да и перемахнул через вал.

Смотрит: лошадка и лошадка, пахарь как пахарь, соха не велика, а вот борозда вздымается уж не хуже волны морской, будто Святогор пашет.

Сошел Илья с коня, поклонился пахарю:

– Здравствуй, добрый человек. Бог помочь. Экая дивная у тебя пахота.

– Здравствуй! – отвечает работник. – Прежде чем пытать о деле, имя свое скажи.

– Зовут меня Илья, прозвище Муромец. Еду я по чистому полю не первый день, но никто еще не спросил меня, как звать-величать.

– Не слыхал о тебе. Молва, знать, не дошла, – говорит пахарь. – Слава, она всегда впереди. А меня зовут Микула Селянинович. Хочу отгородить наши веси от степи немирной хоть валом, что ли. Уж очень много охотников набежать, ограбить, в полон увести.

– Доброе дело, – говорит Илья.

– Доброе-то доброе… Да лошадка моя выдохлась, и во мне силы вдвое убыло. Низкий вал получается. Взял бы ты, Илья, лопату да земельку с борозды кидал бы наверх.

Обрадовался Илья:

– Я товарища давно ищу… Хоть и не держал никогда лопаты в руках, а дело, видно, не больно хитрое.

Пошел Илья следом за Микулой Селяниновичем.

Он уж кидал, кидал земельку на гребень-то, кидал, кидал да взмолился:

– Стой, Микула Селянинович! На руках-то у меня кровавые мозоли от лопаты. Я – рода крестьянского, да ведь сиднем сидел ровно тридцать лет.

– Руки у тебя белые, – говорит Микула Селянинович. – Бери соху, я лопатой покидаю.

Взялся Илья за соху, налег, нукнул, а лошадка стоит. Махнул на упрямицу плеткой семижильной – лошадь прытью, только омешки-то поверху заскребли. Траву сшибают, а земли и не касаются. Бежит Илья за несносной кобылой, остановить не может.

– Не по плечу, знать, богатырям доля пахаря, – сказал Микула Селянинович.

Повел лошадку назад, поставил соху в борозду, шевельнул вожжой – ни ворожбы, ни чуда, но взгорил пласт выше леса стоячего. Говорит Микула Селянинович:

– Ты посиди, Илья, отдохни. Скоро дочка обед принесет.

Муромцу стыдно без дела. Взялся за лопату, а руки огнем горят. Поупрямился, поупрямился, да не надолго хватило.

Решил из лука пострелять. Наложил стрелочку на тетиву, прицелился в березку, пустил – мимо. Взял другую стрелу – опять мимо. Достал третью стрелу, тянул-тянул – тетиву порвал.

Пригорюнился. Смотрит, со стороны деревеньки по тропинке торопко девочка-малявочка поспешает. В одной руке корзина, в другой туесок, сумка холщовая через плечо.

Подошла к Илье, поклонилась. Поглядела на солнышко, поглядела, где батюшка. Говорит, головкою покачав:

– Время-то обеденное!

Поставила в траву туесок, корзину, сняла сумку. Поглядела туда-сюда: камень в стороне громоздится, плоский, как стол. Взяла и придвинула. Постелила скатерть поверх, из сумы хлеб достала, корчагу с квасом, лук, соль, из корзины горшок с кашей, а в туеске была у нее ягода смородина.

Тут как раз и Микула Селянинович пришел.

– Голубушку, – говорит, – пустил пастись. Тоже ведь уморилась.