Владислав Бахревский - Ярополк

Сели за каменный стол. Говорит богатырь:

– Ты работал, ты и поешь, Микула Селянинович. Я хлебушек пожую.

Засмеялся пахарь:

– Не смотри, Илья, что горшок мал. И мы досыта наедимся, и Любаше останется. Она еще и птичек накормит.

Верно, мал горшок, а вместительный. Наелись так, хоть отдувайся, смородинкой себя побаловали.

Говорит Илья:

– Микула Селянинович, твой конь устал, может, Сивку впрячь?

– Нет, – говорит пахарь. – Голубка, лошадь моя, к пахоте привычна. Твой Сивка, вижу, великий конь, но крестьянской работы не осилит. Да и сам ты, Илья, ступай с Любашей в деревеньку, а чтоб не маяться бездельем, налови в речке рыбешки на ушицу. Хочу я соседей позвать ради гостя богоданного. Хлебушек новый еще не поспел, скотина жирок нагуливает. Рыбка была бы кстати.

Деревенька Микулы Селяниновича стояла за рощей на берегу реки. Супруга пахаря дала гостю невод, лодку, а матушка его Забава Дунаевна напутствовала:

– Ступай, ловец, на речку, поймай рыбку с овечку.

– С мизинец хоть бы поймать, – засмеялся Илья. – Се – первая моя ловля.

Выгреб лодку на середину реки, приноровился, закинул невод, поднял: пусто. Закинул другой раз, ждал-пождал, а невод опять пришел пустехонек. Смутился Илья. Ладно, с крестьянской работой не совладал, а уж рыбку-то неводом поймать – нехитрое, немудреное дело.

Вспомнил о щуке, посетовал:

– Хоть бы ты, матерая да свирепая, загнала б в мой невод рыбью мелочишку.

Направил лодку в омуток, где воду крутило. Потянул – тяжело. Другой раз потянул – тяжело! Тут Илья разохотился. Рванул невод что было мочи, завалил в лодку, а улов в лодке не помещается: сома ухватил пудов на двадцать!

Вся деревня сбежалась глядеть на богатырь-рыбу да на Илью Муромца. Приходили старики, головами качали:

– Постарше нас будет рыбка-то! Еще наши деды говаривали: живет-де в речке сом-баярин. Он и есть! Усы аршинные.

Илья в пылу ловли забыл про кровавые мозоли, а на руки поглядел – сплошная рана.

Матушка Микулы Селяниновича Забава Дунаевна всполошилась, собралась скорехонько, говорит домашним:

– Пойду за сильными травами. Не разболелся бы сударь-богатырь.

Забава Дунаевна на ночь глядя в лес, а Микула Селянинович на порог. Наломался, наработался, но прежде чем в дом, сначала Голубке, лошадке, засыпал в ясли ярого пшена. Уж такая работа выдалась, одному Святогору по силе.

А в деревеньке праздник. Мужички сомятины нажарили, ушицы из раков наварили, с репой, со смородинным листом, с чебрецом, с черемшою…

К ушице бражка молодая, мед ставленый, седой от пены.

Расселись на лужку, на зеленой травке, за овином. Место тихое, несуетное.

Ели, пили, разговоры вели: о житье-бытье, о молодом князе Святославе Игоревиче, о его матушке, вещей Ольге, незапамятные времена поминали.

О себе рассказали, а потом гостя спрашивали, из каких краев, какого рода-племени. Слушали Илью, головами качали:

– Не перевелись чудеса на Русской земле! Неспроста наградил тебя Господь богатырской силой. Мы ведь тоже христиане. Была у нас великая княгиня. Окунались мы в воду трикратно. Принимали священные дары от Ольгиных златоризых греков. Богу молимся, да, знать, плохо. Мало что переменилось. Грабят нас хазары, красных девок уводят, на добрых молодцев охотятся, как на зверей. Наловят – и на торжище.

Один дедок сказал:

– Мы живем в здешнем краю искони. Бог, расселяя людей, нашему роду даровал землю ровную, но дремучую. Это нынче мы к свету привыкли, а в незапамятные времена жили в темном лесу. Кормились охотой, бортничали, грибы-ягоды собирали.

– А я-то думал, мы испокон веку – пахари, – сказал Микула Селянинович.

– Давненько пашем, – согласился старик. – Мой прадедушка жег леса под рожь. А кто первым хлеб сеял – неведомо. Одно скажу – когда род наш жил в лесу, о врагах помину не было. Это на чужой хлеб разевают рты.

– Уж больно много охотников, – согласились мужики.

– Вот и послал нам Бог богатыря Илью Муромца, – сказал Микула Селянинович.

Поговорили мужички, попировали, разошлись. Заря догорает, дальние боры почернели, а Забавы Дунаевны нет и нет… Илье Муромцу беспокойно, ради его болячек пошла старушка в лес. Микула Селянинович тоже спать не ложится, то на крыльцо выйдет, а то и за ворота. Послал дочку, Любашу, за печным жаром. Вынесла девочка-малявочка целый противень горящих угольков. Поднялась на бережок, сыпанула жар на угасшую зарю. Заря и пыхнула, будто кто раздул поникшее кострище.

Удивился Илья, но помалкивает. Хотел уж было Сивку седлать, а Микула Селянинович говорит ему:

– Мою матушку искать в лесу, как иголку в сене. Давай-ка вот что с тобой сделаем.

Повел Илью на реку, на мельницу. Возле мельницы лежал огромный жернов. Говорит Микула Селянинович:

– Наши пращуры были неровня нам, сирым. Погляди, какой жерновок оставили. Без дела лежит. Силенок не хватает на место поставить.

Подошел Илья к жернову, надавил ногой, земля и всколыхнулась. Тут богатырь разохотился, ухватил жернов руками, уперся грудью, двинул… Да вместе с берегом! По земле трещина пошла.

Но Илья уж не унимается. Поднял жернов на попа, покатил, сам кричит:

– Микула Селянинович! Показывай, куда катить?

И ведь сделалось древнее дело. Встал жернов на свое место.

Открыл Микула Селянинович затвор, пустил воду, заработала мельница.

И смололи они не зерно, а белую гору. Посыпали дороги, тропинки, чтоб Забаве Дунаевне и во тьме было видно, куда идти.

Вернулась матушка Микулы Селяниновича в самую темень, до восхода месяца. Принесла спрык-траву, корень любиста, подорожник с перекрестка древних потерянных дорог.

Подорожником уврачевала руки Ильи Муромца, а спрык-траву отдала сыну.

В полночь Микула Селянинович вышел за околицу, брызнул соком спрык-травы на все четыре стороны.

И встали на небесах пращуры, столпы народа. На северной стороне – Гиперборей [56], на полуденной – скиф, на восходе – Арий, на заходе – вещий Олег.

Поклонился Микула Селянинович пращурам, повинился:

– Не грозит нам, потомкам вашим, злая погибель от мора, от голода. Земля родит, и женщины наши плодоносны. Но откройте тайну: почему Бог дал великую силу немощному сидельцу Илье из земли Мурома? Не пришло ли время великой напасти? И прошу явас, пращуров, укажите добрых учителей крестьянскому сыну. Дубиной да силушкой врага, искусного в чародействе, не одолеешь.

Первым говорил младший из пращуров, вещий Олег:

– Добыл я Киев для рода Рюриковичей на семьсот лет… Хазарию конем топтал, да не всю вытоптал. Но век ее в Голубиной книге сочтен. Видимая Хазария умрет так скоро, что ты трех урожаев не успеешь собрать. Невидимая сгинет через двадцать пять сороков лет с сороком.

Стал меркнуть образ, и закричал Микула Селянинович: