Марина Друбецкая - Девочка на шаре

Из окошечка донесся кашель, свист, потом высунулось морщинистое, будто из старого пергамента сделанное, лицо, и, продолжая кашлять, кассир покачал головой.

— Что значит нет?! — вскрикнула Ленни. — Это дело государственной важности, милостивый государь. У меня есть… у меня в течение часа будет распоряжение Императорской академии наук. Мы имеем дело с экспедицией, которую поддерживает и Дума, и двор.

В ответ кашляющий старичок развел руками и стал ими поводить как крыльями, а после ввинтил в воздух указательный палец.

— Если только вам поможет самолетное сообщение, — выговорил кассир, наконец утерев платком рот. — А мы, путейцы, вас разочаруем: авария в Полтавской губернии, около Кременчуга. Не будет поездов ни сегодня, ни завтра — рельсы разворочены, будто их грызла стая волков. Говорят, взорвали склад боеприпасов, брошенный в Великую войну. Так что, душечка, успокойтесь — на ваше счастье поездов не будет, — добавил старичок, доброжелательно качая головой. Ленни вспыхнула — как же он угадал, что у нее на уме? Почему горят щеки, почему она топает от нетерпения, хмурится и сжимает кулаки?

«Хорошо, Ходынское поле недалеко, — говорила она себе под нос, залезая в трамвай. — И десятка остановок не наберется. А там — недавно открывшийся пассажирский аэропорт. Билеты, говорят, стоят целое состояние, но наверняка хватит, если растрясти все конверты со всеми гонорарами!» Ленни мысленно окинула взглядом свой письменный стол, куда сваливала документацию, черновики раскадровок, чеки, конверты с наличными, которые ей вручали в конторах за рекламные снимки. Если прислуга не подворовывает — наберет точно на перелет!

Трамвай весело звякнул, трогаясь с места, кондуктор объявил следующую остановку. По случаю субботы в вагоне почти никого не было, а те, кто сел, скорее всего, ехали на дачи в Покровское-Стрешнево или Серебряный Бор — с корзинами, откуда выглядывала прикрытая белыми салфетками веселая снедь выходного дня. Ленни присела на край деревянной лавки, прислонилась к прохладным перилам. Будто перескочила из одного сна, горячечного, больного, в другой, и в нем все так покойно, слышатся щебетанья ранней весенней птицы, голоса дачников, открывающих ставни, дым костерка из прелых листьев и… и никто никуда не мчится, никто не трепещет от страсти, не чувствует удушья от нетерпения, не сжимает в кулак пальцы, которые неуемно гладят, треплют, ласкают несуществующего человека. Того, кто бродит где-то за три тысячи километров. Или четыре тысячи?

Мальчишка на соседнем сиденье развернул газету, трамвай резко дернулся на повороте, и листок выпал у него из рук — Ленни нагнулась, чтобы поднять и вернуть встрепенувшемуся пареньку. И вдруг — со страницы внутреннего разворота в нее выстрелил заголовок: «Сегодня утром экспедиция Императорского исторического общества под руководством Александра и Людмилы Мерворт стартовала в свой второй поход. Российскому теплоходу „Афанасий Никитин“ ученые неожиданно предпочли английское судно „Ливерпуль“, которое направляется к Суэцкому каналу без остановок». Ленни машинально отдала газету, но тут же попросила обратно. Так и есть — сменили борт. Значит, чайки уже кричат отходную, шляпки, летевшие в воздух, приземлились на локоны одесских гимназисток, прощальный сигнал корабля стих. Ленни повернулась к кондуктору.

— Я сойду на следующей, пожалуйста, — шепотом произнесла она. Внутри все обмякло, ноги не слушались. Петроградское шоссе — место продувное, и, выйдя из трамвая, она едва не упала. В голове стучали молоточки, отбивая такт бесполезным теперь вопросам. Как же она не спланировала все заранее? Ведь путешествие лежало на блюдечке. А теперь блюдечко разбилось!

В последние десять часов ей казалось, что она уже там, с ним, на его чудесных съемках, комната отеля выходит на балкон, который висит над Бенгальским заливом, стены в гостиной потрескались, под потолком крутится деревянный вентилятор, и ветерок треплет полупрозрачные простыни. Он соскучился. Или отвык? Скажет: «Раздевайтесь, я выйду». А может быть, она даже не успевает снять полотняный плащ. И все слишком быстро, нетерпеливо, не в такт, оба вспотели в мгновенье и отворачиваются друг от друга. Или хохочут и не могут нацеловаться — и все стоят посреди комнаты. Или… или у него там есть подружка, надменная англичанка с васильковыми глазами, дочь губернатора или врача из английской миссии, и она сыграет главную роль в его кинодраме. Их болтовню она услышит из-за дверей. Он уговаривает — она точно помнит тембр его голоса, когда он уже не хочет ждать… Мысли мчались вскачь — будто голова стала цирковой ареной. Или все-таки это ее голая спина отражается в старом зеркале, над которым приколот булавкой высохший цветок, и нет никакой англичанки. А если вместо англичанки — местная девушка-лотос? Цветок без имени, но с расписным человеческим телом…

Ленни пересекла площадь Александровского вокзала — в который раз за сегодняшний день. Пусть будет первый встречный: требуется поцелуй, тело, которое уймет ее дрожь. Она вглядывалась в лица прохожих: вокзал — здесь все уже в пути, прощаются или встречаются; она развернулась на пятках и почти бегом двинулась в сторону Тверской. Там, в ателье Глариозова или в «Квадрате» сегодня, кажется, какая-то выставка.

Около кафе «Квадрат» стояла небольшая толпа, и в ней возвышался — да, это, кажется, он — ее спортсменская модель: господин Маяковский. Почему бы не Маяковский? Ну и пусть. Даже можно потом похвалиться.

Легкий переброс приветственными восклицаниями.

— Я же вас звал, мадемуазель фотограф, на эту выставку, но вы будто чураетесь кубистов. Я не прав?

— Вам показалось! Да, кстати, у меня с собой проявленные пленки — можно будет потом взглянуть, — отчаянно начала врать Ленни.

Клубок раскручивался. Точнее — закручивался. В фотоателье она обычно обращалась к нему «господин Натюрморт» — еще при первой серии снимков, тех знаменитых — с футбольным мячом, плакаты потом висели по всей Москве — она заявила: «Вы и мяч суть мой единый натюрморт!» Так вот теперь «господин Натюрморт» был очень кстати без спутницы. Вместе посмотрели ярко-рыжие картины, похохотали, покурили крепкие папиросы — Ленни смело не отказалась. Сели в «Кадиллак» с сиденьями, обитыми верблюжьей шкурой, — шик оплачивался отменными рекламными гонорарами, и кому как не Ленни это знать. По дороге Маяковский остановился на Никитском бульваре около публичной телефонной будки, кому-то звонил и, очевидно, не дозвонился, хмурился — что, собственно, и открыло дурацкой затее дорогу. Вот и его знаменитый дом, похожий на три коробки, поставленные одна на другую, — в Гагаринском переулке.