Юрий Галинский - Андрей Рублев

От мужичка, заехавшего в обитель с гостинцами от Лукинича, Андрейка узнал, что дядечку снова позвали на службу в великокняжью дружину и потому неведомо, когда он снова появится в монастыре.

И тогда отрок загрустил и вовсе. Но что было делать сиротинке? Подчиняясь строгому уставу обители, он вставал вместе со всеми затемно, после заутрени ел в трапезной толокняную кашу с кусочком хлеба, а то и пустую, и шел трудиться, куда посылали. Он стал еще больше молчалив, а ведь ему было всего четырнадцать годков. Андрейка жил в прошлом, горевал об убиенных родных и об ушедшей былой жизни. Ни с кем не заговаривал, если кто о чем спрашивал, отвечал односложно. Монахи только головами качали, видя, что отрок весь в земной горести, а взор его, отрешенный, говорил о тяжком недуге, поселившемся в юной душе.

– Господь не без милости, молись, отроче, молись! – убеждали Андрейку седовласые старцы и крепкие в вере молодые чернецы, и он истово молился за души убиенных.

Савва, доверенный старец Сергия Радонежского и первый помощник ему, званием благочинный, все уговаривал преподобного поспешить с пострижением отрока в первый чин – в рясу, но тот не соглашался.

– Не готова душа юнца к многотрудному подвигу – помыслы свои обратить к Господу, не достоин он еще сей крест нести, – кротко глядя на благочинного выцветшими от старости голубыми глазами, повторял каждый раз игумен.

– Пропадет его умельство великое, – не отступался Савва и, понизив голос, как-то признался доверительно:

– Я, отче, грех на душу взял. Коли отрок на конюшне трудился, был в его келейке и под тюфячком узрел на холсте углем писания его. Должно, сродников своих намалевал. Диво! – покачал Савва крупной головой, заросшей начавшими седеть светлыми волосами и бородой. – Опасаюсь больно, может пропасть дар его великий.

Но игумен оставался непреклонен:

– Все во власти Господа нашего. Не смеем мы Божью душу неволить.

– А может, подселить к нему в келейку кого? Живет один-одинешенек, не с кем словом обмолвиться.

– Аще подселить кого, так надобно, дабы по сердцу ему был, не то вовсе худо станет.

– Может, Данилку Черного, коего летом брат его, Симеон, в обитель привел?

– Истину глаголешь! – оживился отец Сергий. – Симеон – ведомый на Руси живописец, да и Данилка хорошо ученичествует в дружине Исакия. Может, оно на пользу пойдет.

Не по-доброму принял поначалу Андрейка нового сокелейника. Не нравилось ему, как он громко разговаривает и смеется. Мешало и то, что он похрапывает во сне, когда отрок из-за грустных своих мыслей порой не мог долго заснуть и все ворочался с боку на бок на тощем, набитом соломой тюфяке. Раздражало и то, как звучно он чавкает, поглощая скудную монастырскую еду. Раньше Андрейка не раз встречал Данилку в обители, когда трудились в поле или в лесу, но не разговаривал с ним, да и теперь не жаловал беседами. Данилка учился живописанию в дружине Исакия, он тоже еще не принял постриг. В свободное от монастырских работ и молитв время малевал углем на холсте образы Господни, ангелов и праведников и все хвалился перед Андрейкой. А тот равнодушно взирал на его творения, они ему не нравились. «По-стародавнему малюет, – оценивал Андрейка. – Образы недвижны, лики будто на тебя смотрят, не то что рисованные гречином Гойтаном в соборе Успения в Москве». Но на вопросы Данилки, нравится ли ему, не отвечал ни да, ни нет.

Данилка не обижался, со смугловатого лица его с уже пробивавшимися темными усиками и бородкой не сходила приветливая ухмылка. Он был далеко не глуп и, памятуя просьбу игумена, всячески старался вывести отрока из дурмана, в котором тот жил, звал в дружину отца Исакия. Однако это не удавалось.

Помог случай. Зима была на исходе, когда по сохранившемуся еще санному пути перед тем, как он сменится весенним бездорожьем, в обители объявился брат Данилки Симеон Черный. Был он ведомым живописцем, писал иконы не только для московских церквей, работал и в других городах, даже в Византии, Сирии, Египте. Симеон возвращался в Москву из Великого Новгорода и по пути решил повидать брата, а заодно рассказать преподобному о дивных росписях Феофана Гречина, которые видел в новгородской церкви Спаса на Ильине.

По приезде иконописца после трапезы провели в келью игумена. Отец Сергий долго беседовал с Симеоном. Художник был смугл, как Данилка, но много старше. В темных волосах и бороде поблескивали седые нити, сильные руки его с длинными, с въевшейся краской пальцами все время двигались, когда он рассказывал преподобному о потрясшем его умельстве гречина.

Выслушав его, игумен какое-то время молчал, задумавшись, потом молвил:

– Благодарствую тебя, сын мой, что не забыл дорогу в обитель. Поживи у нас день-другой, с братом повстречаешься. А еще хочу просить тебя, Симеоне, дабы ты поведал про все, что рассказал мне, ученикам-иконописцам, среди коих и брат твой Данилка.

Живописец хотел сегодня же уехать, пока еще не развезло дороги, но не стал перечить преподобному.

В монастырской трапезной, куда по зову Саввы явились Исакий с учениками, Симеон Черный повторил братии рассказанное игумену:

– В потолке купола церкви Спаса на Ильине писан Христос Вседержитель, грозный взгляд коего пронзает душу, наводит страх и трепет на каждого, кто зрит его! Вокруг же Вседержителя, я на хоры лазал, надпись из псалмов Давыдовых сделана: «Господи, из небеси на землю призри, услышати воздыхания окованных и разрешити сыны умерщвенных, да проповедует имя Господне в Сионе».

Симеон глотнул слюну, чтобы смочить пересохшее горло и заговорил снова:

– А под Вседержителем размалеваны Силы Небесные – архангелы, серафимы, херувимы. В руках же архангелов невиданно великие зерцала, коих и не писал доныне никто на Руси такими. Под Силами Небесными не пророки, а праотцы – Адам, Авель, Енох, Сиф, Ной, Мельхисидек, Илья, Иоанн Предтеча, и смотрят они не долу на человецей, а на Христа, будто заступники они и просят его о спасении мира.

Андрейка, хоть и польстило ему, что его позвали, вначале слушал рассеянно, мысли его были заняты своим, но в конце концов заинтересовался. О Феофане Греке отрок наслышался еще в Москве в Чудовом монастыре от монахов-иконописцев. Но толком так и не знал, что же это такое, в чем скрыто великое живописное мастерство гречина. Теперь, понемногу увлекшись, он весь обратился в слух и внимал рассказу Симеона с необычным для себя в последнее время прилежанием. Ведь отрок еще совсем недавно, до нашествия Тохтамыша, решил посвятить свою жизнь искусству писать иконы и фрески.

Ему впервые захотелось поделиться с Данилкой услышанным. Но после вечерни за ужином в трапезной того почему-то не оказалось.