Юрий Галинский - Андрей Рублев

Ночью Андрейке приснился грозный Вседержитель, такой, как поведал о нем Симеон. Не тот благолепный Иисус Христос, не очень умело намалеванный в куполе их деревянной церквушки. Этот взирал на грешный мир испытующе и отстраненно, как Симеон рассказывал, наводя страх своим строгим взглядом. А на Андрейку он почему-то особо смотрел пристально, следя за каждым его движением. И вдруг, обретя плоть, Вседержитель отделился от купола и громко воскликнул:

– Не моги более думать о земной суете, отроче! Замыслись о Страшном суде, коий грядет!

Андрейка проснулся весь в холодном поту. За затянутым бычьим пузырем оконцем кельи было еще темно. Отрок сел, обтер ладонью мокрый лоб, зажег лучину от негасимой лампадки под иконой Богородицы. Лежанка Данилки была пуста. Встав на колени, Андрейка долго и истово молился на образ. Потом снова улегся, попытался уснуть, но это ему не удавалось. Громко прокричал монастырский петух, ему ответил второй, третий.

Отрок поднялся, напился воды из деревянной кадушки, улегся снова, но спать уже не хотелось, из головы не шел дивный сон. Так и пролежал до третьих петухов, когда уже надо было идти к заутрене.

После той бессонной ночи впечатлительный отрок очень изменился. Он по-прежнему горевал о погибших родителях и брате, не было дня, чтобы не вспоминал про них, но теперь слезы все реже навертывались на его глаза. Скучал по дядечке Лукиничу, даже сердился: не едет, забыл, должно, вовсе. Но теперь не так уже тяготился нелегкой жизнью в обители. Работал вместе с другими монахами в поле, в лесу, на огороде. Стал трудиться и в мастерской отца Исакия. С учениками-иконописцами строгал липовые доски, готовил рамы, растирал краски, накладывал грунт. Однако писать даже те незамысловатые иконки, которые творили для окрестных горожан и крестьян, старцы ему и Данилке пока не доверяли. И они довольствовались тем, что покрывали поле будущего образа тонким слоем краски или наносили светлый мазок на одежды.

С Данилкой теперь они почти не разлучались. И в келье, и в воскресенье, уйдя из обители в пробуждавшийся после зимней спячки весенний лес, говорили о живописании, порой спорили, порой посмеивались над старцами Антонием и Мисаилом, которые ревниво не подпускали отроков к писанию икон, называли их неумехами, порой втайне малевали углем на холсте образа.

Минули весна и лето, наступила осень, а Лукинич все не появлялся в Троице-Сергиевой обители. Андрейка уже не так скучал, как поначалу, а все ж не проходило дня, чтобы не вспоминал о дядечке. Вот и сейчас, лежа на залитой солнцем лесной поляне, они с Данилкой говорили о нем. Стоял воскресный погожий день теплого бабьего лета. Поев в трапезной после обедни, они побрели в лес и, найдя тихое место, окруженное старыми дубами с молодой порослью дубков, высокими соснами и разлапистыми огромными елями, расположились там. Пахло увядающей травой, медом поздних цветов, в синем безоблачном небе, поблескивая в солнечных лучах, летели паутинки.

От Лукинича разговор незаметно перекинулся на воинов, на недавнюю Куликовскую битву, на былые сражения. И Андрейка, и Данилка были грамотны. В конце XIV века, когда после многих лет отчаяния и упадка, вызванного татаро-монгольским нашествием, понемногу началось возрождение, обучение детей письму, чтению и счету было делом нередким и велось с семи-восьми лет. Но если Данилка, как многие его сверстники, лишь едва умел читать да нацарапать несколько слов писалом на бересте, то Андрейка был истинно грамотен. В Чудовом монастыре при митрополите Алексии было собрано множество книг и летописей. «Повесть временных лет» стала любимой книгой отрока. Он знал историю Киевской Руси со времен первых Рюриковичей, когда страна была единой и могучей и с ее правителями почитали за честь породниться иноземные государи.

– Как же так учинилось, что не стало Киевской Руси, а окаянные нехристи так запросто завоевали нашу землю? – хмуря высокий белый лоб, взволнованно спрашивал Данилка.

– Не так-то уж оно было просто, много врагов полегло тогда, сам об сем в летописях читал. Вся беда в том, что не стало в тот час единой Руси, князья ее по уделам растащили. Били татары русских поодиночке. Вначале Рязань, потом Володимир, после Киев, а князья все никак между собой договориться не могли.

– И ныне такое. Как стали князья воедино против Мамая, так сразу побили ордынцев! – подхватил Данилка. – А как снова пошли врозь, татарва Тохтамышева тут же одолела.

– На Мамая тоже не все ходили. Тверской князь отсиделся, новгородцы тож, Олег рязанский, тот и вовсе к ордынцам переметнулся. И прошлый год так же было, еще и иуды князья Суждальские обманом уговорили москвичей открыть окаянным ордынцам ворота Кремника. И мои все там згинули, – пригорюнился отрок, глаза его увлажнились; Данилка заметил это и сразу перевел разговор:

– Скажи, Андрейка, и впрямь ведь святой человек наш игумен. Что ни день – к нему отовсюду люди исповедоваться приходят.

– Да, я такого, как преподобный, не встречал, – откликнулся тот. – Сам из бояр, сказывают, мог жить не тужить, а вот ушел в леса, построил пустынь, самолично, как все, трудится, ряса в заплатах.

– Святой души человек. Чует, что на душе у каждого.

– Это так, – согласился Андрейка. – Я только в книгах читал о таких праведниках. Ведь еще до разоренья земли нашей множество попов, игуменов, архимандритов погрязли в мздоимстве, распутстве и гордыне. И это стало главной причиной беды, что на Русь пришла, потому как Господь отвернулся от молений, возносимых грешными пастырями.

Данилка даже на локтях приподнялся, слушая его.

– Читал я в летописях об епископе володимирском Федоре, он был друг великого князя Володимирского Андрея Боголюбского. Вот что о нем написано: «Много бо пострадаша человеци от него, заточенья и грабленья, не токмо простому люду, но и монахам, игуменам, архиреям безмилостив сей мучитель, хотел от всех поживы, ибо никогда не мог насытиться, аки ад».

– И ты сие на память упомнил? – восхищенно спросил Данилка.

– На память! – ответил Андрейка и продолжал: – И скажу тебе, множество таких пастырей было. Ежели и встречались серед них праведники, то их по пальцам перечтешь. Епископ володимирский Серапион, тверские епископы Андрей и Федор Добрый…

– Слышь, Андрейка! – перебил его Данилка. – Запамятовал тебе поведать. Епифан, молодой старец, ты его знаешь, сделал пергаментный сшивок на четыре листа – задумал записывать новое Евангелие. Хочет, чтобы мы с тобой намалевали заставку, инициал и изображенья апостолов перед кажным сказанием.

Теперь пришел черед удивляться Андрейке. Инок Епифаний был сравнительно молод, ему недавно исполнилось тридцать, а величался он старцем за свое великое умельство не только списывать, но и писать новые сказы о житии русских святых.