Джеймс Миченер - Источник

Пока они трудились, Цадок Праведный в одиночестве удалился в пустыню, поскольку только он один мог оценить, какой невероятно трудный шаг предстоит предпринять его детям. Ему никогда не доводилось бывать в пределах города – ни разу за все шестьдесят четыре года жизни. Он осаждал и брал штурмом некоторые из них, он посылал своих сыновей торговать в их стенах, и конечно же его маленькая девочка-рабыня была родом из северного хананейского города, и она с удовольствием описывала его, когда они возлежали рядом. Но сам он толком так и не мог понять, что же представляет собой город, кроме того, что в нем толпится столько народу, что Эль-Шаддаи нет места на его узких улочках. В городах процветали другие боги, но только не Эль-Шаддаи. Тем не менее, старику было ясно, что в жизни его народа настал момент, когда они могут попробовать обосноваться в городах, какими бы странными и зловещими они ни казались. Сам Эль-Шаддаи приказал им двинуться в путь, и глаза его старших сыновей горели ожиданием, когда они слушали Эфера и Ибшу, побывавших в городах, – но он смотрел в пустыню.

Далеко, до самого горизонта, простиралось звездное небо, а причудливые очертания скал, казалось, были вылеплены руками Эль-Шаддаи. Какой сладкой была вода, когда они ее находили, как жгучи были укусы скорпионов на полуденном солнце. Пустыня испытывала человека, она бросала ему жестокий вызов – попробуй одолеть меня, и посмотрим, хватит ли у тебя мужества. Бескрайние пределы пустыни побуждали человека задаваться вечными вопросами – не о завтрашней пище, не о ребенке, которому предстоит появиться на будущей неделе, не о грядущей битве; вопросы эти были гораздо глубже и серьезнее. Почему в этой бесконечности пустыни столь крохотная искорка жизни, именуемая человеком, перемещается от одного неизвестного места к другому, находя по пути и воду и пищу? Какое божественное содействие ведет его, как оно ему помогает? И более того – как человек может донимать божественную волю и как он живет в согласии с ней?

Старик брел по пескам, пока наконец не оглянулся и не окинул взглядом весь свой лагерь – мерцающие огни и пастухов, что стерегли свой скот. Он припомнил ту давнюю ночь, когда его люди заблудились далеко к востоку от Дамаска, оказавшись в самой страшной пустыне, которую им доводилось пересекать. Все были на грани гибели, но его отец Зебул сказал: «Мы будем идти вперед по ночам, когда стоит прохлада». Измотанные ибри запротестовали: «Мы не можем больше двигаться», но он сорвал шатры, и им пришлось идти вплоть до следующего рассвета, который не принес ничего нового. Весь день они лежали, умирая от жажды, а к вечеру Зебул снова поднял их: «Мы будем идти по ночам, когда стоит прохлада», и снова они возразили, что гибнут, но все же двинулись в путь – и так повторялось три ночи подряд: не в силах сделать и шагу, они все же шли и шли – и вот наконец в последний вечер, когда они отказались сниматься с места, сказав, что с ними покончено, Зебул ворвался в шатры и, хлеща их бичом, в ярости кричал: «Неужто вы, слабоверные, думаете, что Эль-Шаддаи привел вас сюда, чтобы вы бесцельно погибли? Может, его велением у источника ждут враги, чтобы перебить нас в бою! Или властитель, который продаст нас в рабство! Вставайте! Вставайте! Убедимся, какие трудности приготовил для нас Эль-Шаддаи!» И он повел дальше своих ибри, которые умирали по пути, но умирали по пути к источнику, а не просто безвольно расставались с жизнью. И когда в последний раз взошло солнце – солнце того дня, что им не суждено было пережить, – Зебул наконец вышел к роднику, около которого их шатры стояли три года.

Этим вечером Цадок не собирался молиться. В дополнительном общении с Эль-Шаддаи больше не было необходимости, но старик с томительной болью смотрел на пустыню, которую помнил с семилетнего возраста, и думал, удастся ли ему когда-нибудь обрести тот мир и покой, который ему дарили барханы пустыни. Он чувствовал, что отныне круг его зрения сузится и близость к звездам исчезнет. Образ жизни надо изменить, и теперь его ждет новое будущее, но он не сомневался, что, куда бы судьба ни занесла его ибри, они унесут с собой память о годах жизни в пустыне, когда были рядом со своим богом.

Он отвернулся от зрелища раскиданных шатров. Он хотел остаться в одиночестве, где его никто не мог бы увидеть, и, скрытый от чужих глаз, старик заплакал, ибо он один осознавал совершенный им грех.

– О Всемогущий, прости меня, – обратился он к Эль-Шаддаи, как Маленький мальчик, признающийся отцу в прегрешениях дня. – Шесть лет назад, когда последние из нашего клана перебрались на юг, ты посетил меня в пустыне и сказал: «Цадок, пришло твое время оставить пустыню и обосноваться за стенами города». Но я боялся ждущего нас сражения. Я боялся города. Я хотел находиться под защитой пустыни, и поэтому я тянул время, находя для тебя те или иные объяснения. Ко мне приходили сыновья, прося, чтобы мы перегнали наши стада в зеленые долины, но я отделывался и от них тоже. Последние шесть лет я противостоял и богу и людям, боясь снять с места. Ты был терпелив со мной, Эль-Шаддаи, но в прошлом месяце ты обратился к Эферу и послал его на разведку. Ныне он вернулся, принеся твое указание, и мы отправляемся в путь, как ты и приказал мне шесть лет назад. – Цадок простерся в пыли и взмолился: – Прости меня, Эль-Шаддаи. Я боялся.

Раздался шорох песка, словно неподалеку пробежала пустынная лисичка, и голос Эль-Шаддаи обратился к Цадоку Праведному:

– Пока ты живешь, старик, ты будешь иметь право не слушаться моих приказов. Но со временем я стану испытывать нетерпение и тогда обращусь к другим, как я заговорил с Эфером.

– Мой дом – это пустыня, – сделал попытку самооправдания Цадок, – и я боялся покинуть его.

– Я ждал, – сказал Эль-Шаддаи, – потому что знал: если ты не полюбишь свой дом в пустыне, ты не сможешь любить и меня. И я рад, что теперь ты готов в дорогу.

– Эль-Шаддаи! – взволнованно воскликнул патриарх, решив наконец дать волю тому подлинному страху, который и держал его на месте. – Познаем ли мы тебя в городе так, как знаем тебя в пустыне?

– В городских стенах мне будет непросто говорить с тобой, – ответило божество, – но я буду рядом.

И, дав своим ибри это обещание, которому суждено было существовать вечно, Эль-Шаддаи расстался с ними, и с наступлением рассвета Цадок наконец приказал снимать маленький красный шатер.

В те века, пока ибри обитали в пустыне, у каждого колена был священный шатер из трех слоев выделанной кожи: столь маленький, что в нем с трудом могли разместиться два человека, на деревянный каркас натягивалась козья шкура, а на нее – баранья, выкрашенная дорогой пурпурной краской из Дамаска; поверх всего набрасывался полог из мягкого барсучьего меха. Шатер этот стоял в подчеркнутом отдалении. Когда Цадок указывал место, где клану предстояло разбить стоянку, первым делом воздвигался маленький красный шатер. Его присутствие обозначало, что тут их дом, а в такие дни, как этот, когда ибри снимались с насиженных мест, последним всегда разбирали красный шатер, и старики стояли рядом, вознося молитвы.