Фаина Гримберг - Княжна Тараканова

Церкви и духовенство должны быть содержимы на казенный счет.

Каждый губернатор назначается не иначе как дочерью моей Елизаветой.

В каждом уезде ежегодно будет производимо исчисление народа, и через каждые три года будут посылаемы на места особые чиновники, которые будут собирать составленные переписи.

Дочь моя, императрица, будет приобретать, променивать, покупать всякого рода имущества, какие ей заблагорассудится, лишь бы это было полезно и удовлетворительно для народа.

Должно учредить военную академию для обучения сыновей всех военных и гражданских чиновников. Отдельно от нее должна быть устроена академия гражданская. Дети будут приниматься в академию десяти лет.

Для подкидышей должны быть основаны особые постоянные заведения. Для незаконнорожденных учредить сиротские дома, и воспитанников выпускать из них в армию или к другим должностям. Отличившимся императрица может даровать права законного рождения, пожаловав кокарду красную с черными каймами и грамоту за собственноручным подписанием и приложением государственной печати.

Завещаю народу русскому исполнить мою последнюю волю, и чтобы все, в случае надобности, защищали бы и поддерживали мою дочь, единственную мою отрасль и единственную наследницу престола Российской империи.

Если до вступления ее на престол будет объявлена война, заключен какой-либо трактат, издан закон или устав, все это не должно иметь силы, если не будет подтверждено согласием дочери моей, императрицы Елизаветы, и все может быть отменено силою ее высочайшей воли.

Предоставляю ее благоусмотрению уничтожать и отменять все сделанное до вступления ее на престол.

Сие завещание заключает в себе последнюю мою волю. Благословляю дочь мою Елизавету, во имя Отца и Сына и Святаго Духа».

Чтение было окончено. Они снова сидели за столом, рядом. Еще немного поспорили о некоторых пунктах написанного Михалом текста. Он вел себя, как и должен вести себя автор, которому его текст дорог. Ему вовсе не хотелось поправок. Она хотела было заметить ему, что ведь она тоже читала и Вольтера, и Руссо, и Монтескье и потому вполне может делать некоторые поправки… Но тут она вдруг отрешилась от своего самолюбия и подумала, что ведь он все же получил значительно более серьезное образование, нежели она! И потом… ведь он был мужчина; и по одному по этому он уже мыслил более широко и занимательно, нежели она, женщина! Мужчины господствовали в мире, она не могла этого положения изменить. Но под конец их работы она все же спросила его:

– А как же ты? Ты всегда должен быть при мне! Как я смогу без тебя? И ты что же, примешь греко-восточную веру?.. – Она хотела также спросить с лукавством: «А как же все это, пресловутое „воспринятое“, чему надобно оставаться, как это называется, „верным“? Но не спросила, потому что этот вопрос обидел бы его. А она ведь любила его. То есть больше, чем любила…

– Приму, конечно! – Он сделал пожатие плечей. – Может быть, для меня важно кое-что из памяти о детстве, глаза моего отца, его движения и жесты, интонации его голоса… Да, и поездки в костел тоже… Но разве я суевер или ханжа? Разве для меня религия имеет значение? Нет!..

На прощанье она потянулась поцеловать его теплую шею, щеки. Он ответил ей мягким поцелуем в губы и сказал, ободряя свою подругу, что у них еще все впереди и они еще свое наверстают. Он имел в виду то самое, когда двое лежат в одной постели, целуют, обнимают друг друга… Он хорошо понимал, сознавал, что если теперь станет предаваться этой самой любви с ней, то уже не будет так серьезен и сосредоточен, и таким, как надо, целеустремленным не сможет быть. На самом деле он хотел бы предаваться любви, но понимал для себя, что этого сейчас нельзя, и досадовал на нее за то, что она тянулась к нему целовать. Ему не было понятно, что ее ободряют даже эти быстрые поцелуи и касания, а его размягчала телесная любовь, отнимала у его натуры сосредоточенность эту самую и силу…

Завещание, якобы оставленное императрицей Елизаветой Петровной и отдававшее власть над империей ее мифической дочери, найдено было впоследствии среди бумаг женщины, которая объявляла себя этой самой дочерью. Это завещание действительно производит интересное впечатление. Конечно, его писал человек, хорошо знакомый с трудами Вольтера, Дидро, Руссо, Монтескье…

…Она готовилась к визиту французского посла и князя Радзивилла. Франциска одела ее в белое глазетовое платье, вышитое золотом, отделанное пунцовым бархатом… Снова можно было смотреться в зеркала… Ей вдруг почудилось, что вот такое платье было у Катрин де Турнемир. Или нет?..

Посол представился ей. Она была графиня Пиннеберг. Князь Радзивилл явился в ее апартаменты в сопровождении своей сестры, Теофилы Моравской. Разговор шел на французском языке. Собственно, это была немного бессвязная светская беседа. Графиня Пиннеберг держалась безупречно, была в меру проста и в меру же величественна, как будто всем своим видом ненавязчиво намекала на то, что представляет собою весьма значительную особу. Но в то же время говорила весело, просила называть ее запросто Алиной…

– …хотя полное мое имя – Елизавета!..

Потом, уже наедине с Михалом, она спросила его, что значил этот визит.

– Своего рода смотрины. Знаешь, мы ни о чем не договаривались с князем. В сущности, за все отвечаю я! Я представил ему французский текст завещания императрицы, но я не объявлял ему, что это мой текст! Он видел тебя и нашел тебя вполне светской дамой, но он не знает и не должен знать, кто ты на самом деле! Да он и не хочет знать! Для него ты – законная дочь русской императрицы, то есть он должен держаться так, как будто он верит тебе. Но если все кончится проигрышем или вообще скверно кончится, князь Радзивилл только скажет, что был обманут…

– Умоет руки! Удобная позиция!

– Он – слишком знатная особа и потому не хочет рисковать, не хочет подвергать себя риску. В свое время он много сделал для меня. В его замке я многому научился… – Михал вдруг вспомнил черные брови женщины, у которой он также учился и также в княжеском замке, и покраснел. Почему? Это было по-детски, наверное. Он не хотел, чтобы она узнала, догадалась… А, собственно, о чем? О том, что в его жизни были женщины? Ну, не может она думать, что не было! Отчего же хочется, чтобы она, наперекор всякой логике, думала именно так? А что он думает о ней? Ее следует подозревать во многих грехах. Разве его ум не знает, что у нее были мужчины, даже и много?.. Его ум знает, но его сердце не хочет знать!

Венеция нравилась ей. Она садилась у высокого окна и смотрела на этот самый Большой канал, на длинные лодки и на пестрых лодочников, которые гребли стоя. Видела женщин, идущих в церковь. Они прикрывали свои красивые тела и густые волосы накидками, но так драпировали эти накидки, что представлялись таинственно соблазнительными…