Фаина Гримберг - Анна Леопольдовна

Елизавета нашла необходимым написать письма императрице. Принца Антона, естественным образом возглавлявшего несчастное Брауншвейгское семейство, уже нет среди живых; было бы странно, если бы от имени принцев и принцесс писала я; Екатерина, старшая здесь из детей принца Антона и принцессы Анны, робка и сомневается в своем умении на писать связное послание; принцы Петр и Алексей просто-на просто не наделены подобным умением… Таким образом, продолжать переписку с императрицей и Кабинетом может только принцесса Елизавета. Место главы семейства она занимает естественно, поскольку никто более и не претендует на это место.

Принцесса показала мне три письма, и я все их нашла почтительными, связными и разумными. Думаю, при дворе не пишут лучше. Первое из писем адресовано императрице, другое – великому князю Павлу Петровичу, и наконец третье – графу Панину [120]. Два первых письма Елизавета написала от имени всех принцев и принцесс, а третье – лишь от своего имени. Что до меня, то мне более незачем писать к императрице. Однако привожу написанные принцессой Елизаветой послания.

Письмо первое:

«Всемилостивейшая государыня. Родитель и мы, нижайшие рабы, подвергая себя к стопам Вашего императорского величества, осмеливаемся от искренно усердных сердец наших нижайше поздравить сочетавшимся браком Его императорского высочества, вседражайшего и вселубезнейшаго сына Вашего императорского величества, с Ея императорским высочеством благоверною государынею и великою княгиней Наталией Алексеевной. Желаем да умножит всемогущий Бог всеславную Россию высоким плодом супружества Их императорских высочеств [121]и тем самым возвеселит сердце Вашего императорского величества и всей империи. И сей ради всеобщей радости подвергая себя вторично к стопам Вашего императорского величества всенижайше просим о помиловании нас злочастных, в заключение рожденных сирот. Ваше императорское величество единое на земле прибежище и матер сиротам и всем страждущим, явите высокоматернее милосердие к нам, последнейшим рабам своим, избавте нас из злочасного нашего заклучения и утеште унывающих сердец. Последнейшии рабы Петр, Алексей, Екатерина, Елисавета».

Другое письмо:

«Всемилостивейши государь. Все мы, последнейшия рабы, припадая к стопам Вашего императорского высочества, осмеливаемся нижайше поздравить совокупившимся браком с Ея императорским высочеством благоверной государыней и великой княгиней Наталией Алексеевной, отчего вся Россия и мы, последнейшия рабы, ожидаем удостоитца вскоре видеть высоких плодов к порадованию всей России, а паче нам злочасным и уповаем сей ради величайшей радости получить от Ея императорского величества хотя малое освобождение из заклучения, в коем рожденныя содержимся. О сей высокой милости мы, последнейшия рабы, униженно просим Вас, императорских высочеств, быть ходатаемы нам сиротам у Ея императорского величества. О чем наислезно, не вставая от стоп Ваших императорских высочеств, нижайше просим и с наиглубочайшим почтением имеем честь назватца. Милостивейшие государы Вашего императорского высочества всепокорнейшия и нижайшии рабы Петр, Алексей, Екатерина, Елизавета».

Письмо третье:

«Государь мой. Ваше превосходительства, как милостивца и благодетеля, не могли преминуть, чтоб не принесть должнаго поздравления с союзом супружества Их императорских высочеств. Усердно желаем, да наполнит всевышны Творец пространную Россию высоким наследием Их императорских высочеств и наши подданныя сердца тем самым возвеселит, а Ваше превосходительство могли б получить вскоре за Вашу верную службу награждение. При сем должном поздравлении осмеливаемся утруждить Ваше превосходительство, нашего надежнейшаго попечителя, о испрошении нам в заключение рожденным хоша для сей толь великой радости у Ея императорского величества малыя свободи, в чем мы, уповая на Вас, нашего попечителя, слезно и просим братия, сестра и я, Вашего превосходительства государя моего покорная услужница Елисавета».

Я спросила Гассельмана, какая же немецкая принцесса (а я не сомневалась, что именно немецкая!) крещена в православном русском крещении именем «Наталии Алексеевны». Он отвечал, что это юная Вильгельмина Гессен-Дармштадская; и по слухам, дошедшим даже до холмогорской глуши, она уже имеет значительное влияние на великого князя Павла… Тут я несколько отвлеклась и подумала, что великого князя стоит пожалеть. Он уже достиг совершенных лет, однако же мать никогда и ни за что не уступит ему престол. А слухи о том, что его молодая жена имеет на супруга своего значительное влияние, могут сулить в будущем очередные смуты вокруг престола Российской империи… Меж тем Гассельман заговорил вдруг о маленьком императоре. Я задрожала и невольно замахала на собеседника обеими руками. Он тотчас умолк, не успев ничего толком сказать мне. Я так давно не вспоминала об этом несчастном мальчике, лишенном с самого нежного детства и родителей, и должного попечения, равно как и братской и сестринской любви. Сейчас ему должно быть более тридцати лет. Каков он? Мы все, сожалеющие о нем, можем сожалеть словно бы о фантоме некоем…

– Говорите, – попросила я Гассельмана. – Мне полегчало, это волнение, оно естественно… Говорите…

То, что он сказал, рассказал, было ужасно, однако я уже не плакала и не производила жестов отчаяния. Десять лет тому назад император Иоанн Антонович был умерщвлен, застрелен или заколот, в то время как некий подпоручик Мирович пытался устроить его бегство из Шлиссельбургской крепости, но о подготовке к побегу несчастный император не был осведомлен, конечно же. Мирович был казнен публично.

Минуло уже десять лет. Несчастные принцы и принцессы не могут помнить своего старшего брата, несчастного еще более, нежели они. Зачем усугублять их несчастье необходимостью скорби о фантоме! Я просила Гассельмана молчать, он же отвечал мне, что хотел бы просить о молчании меня. Разумеется, я обещала не говорить ни слова сестрам и братьям покойного императора. Итак, они, возможно, никогда не узнает о страшной участи своего старшего брата.

Боже мой! Все мертвы. Тетушка Адеркас, добрый Сигезбек и его жена…

Из Петербурга получено письмо от графа Панина. Кабинет чрезвычайно встревожен. Головцын в Холмогорах. Он показал письмо мне. Я также встревожилась. В Петербурге поражены тем, что принцы и принцессы, всю свою жизнь про ведшие в заключении, отнюдь не доведены до скотского состояния. Я терзаюсь (иначе не могу сказать!) чувством вины. Я не должна была позволять Елизавете писать эти злосчастные письма. А я-то, глупое существо, еще и гордилась, как хорошо, мол, пишет принцесса!.. Что же теперь ждет нас? Вот что пишет Панин Головцыну (благословляю мою чрезвычайную память):