Фаина Гримберг - Анна Леопольдовна

Вскоре после смерти отца несчастная Елизавета захворала тяжелейшею горячкой. Гассельман, еще бывший тогда при нас, пустил ей кровь и пользовал больную шпанскими мухами. Она бредила, непрерывно повторяя:

– Иван!.. Иван!.. Батюшка… Иван… Papa!.. Papa… Матушка!..

Эти крики разрывали мне сердце. Мы все знали, что она зовет Трифонова, но молчали и ничего друг другу об этом не говорили. А когда несчастная Елизавета звала отца по-русски и по-немецки… Боже мой!.. И когда она срывающимся голосом, криком крича, звала мать, давно умершую мать, которую и помнить не могла… Я плакала, не скрывая слез…

Едва поднявшись с постели, принцесса чувствовала страшную слабость и вскоре одолели ее головные боли. Дня ми она рыдала, а ночами не могла заснуть. Екатерина также плакала навзрыд; последнее время глухота ее усилилась, а речь сделалась настолько косноязычна, что понимала полностью слова сестры лишь Елизавета, даже я не всегда могу понять несчастную Екатерину. Худшие мои опасения сбылись. Несчастная Елизавета повторяет судьбу горестную Бины. Нет, я не имею в виду деликатные предупреждения графа Панина о возможных «нечаянных следствиях», кои зачастую происходят от «любовной связи»; кто знает, быть может, беременность и рождение ребенка произвели бы на несчастную покинутую девушку благотворное воздействие, но именно в этом судьба ее отлична от судьбы фрейлины, а сходна в другом – в безумии.

Елизавета, бедная моя, не допускала к себе Гассельмана, и стоило ему показаться в дверях ее комнаты, как она бросала в него чашку, ложку или блюдце. Елизавета непрерывно говорила и ходила по комнате. В ее несвязном монологе я узнавала сказки, какие рассказывала ей в ее детстве; она повторяла русские слова, и должно быть, эти слова говорил ей Трифонов. Сейчас попытаюсь передать ее безумную речь, которую Полозов называл «пустое и несбыточное»:

«…Придворным не терпелось узнать, не терпелось узнать… я с удивлением созерцала… Итак, принцесса, итак… Нет горчей слез!.. Покидаешь вольный свет… Голубчик ты мой!.. Прощай… Хорошая… голубка… Прощай, прощай!..»

Так она говорила часами. Полозов входил, смотрел на нее, как смотрят на безумных простолюдины, то есть с презрительным состраданием. В комнате всегда оставались либо я, либо Екатерина. Он, постояв на пороге, слушал какое-то время бред несчастной, затем произносил:

– Всякий вздор врет! – и уходил.

Ночами Елизавета недолгое время спала, но большую часть времени лежала без сна, в молчании, закрыв голову одеялом.

Наконец принцессе полегчало. Но едва мы смогли дух перевести, как это говорится по-русски, и новые несчастья настигли нас. Одна за другой умерли обе кормилицы, обе Анны. Елизавета, едва начавшая приходить в себя, снова впала в безумие. Она билась на полу, у смертного одра своей кормилицы, женщины, некогда спасшей ее от лютого холода в дороге, закрывшей младенца своим телом… Елизавета обвиняла Гассельмана, кричала… Она, Екатерина и принцы приняли Попова хорошо и даже с радостью, настолько они успели возненавидеть Гассельмана. Бог мой! к чему приводит столь длительное заточение, сколько нелепых ссор, непонятной ненависти и диких приязней… Но худо то, что лекарь Попов втягивает все более обоих принцев, Петра и Алексея, в пьянство, угрожающее сделаться беспробудным. При жизни принца Антона такое не было бы воз можно.

После смерти обеих кормилиц появились у нас вскоре новые служанки. Это деревенские девушки, крепкие и не такие молодые. Одной, Прасковье Васильевой, около тридцати лет; другая – Федосья Якина – лет двадцати четырех. Их схватили по приказанию Полозова, неподалеку от их деревень, и привезли сюда. Впрочем, пора бы мне перестать удивляться. Обе пленницы кажутся вполне равнодушными к перемене своей участи. Руки их, конечно, грубоваты, и прислуживают они неуклюже, но весьма старательны, почтительны, весьма усердны, весьма. Я спрашивала, не тоскуют ли они по родным, имели они женихов или не было таковых. Прасковья и Федосья в ответ лишь улыбаются смутно и стертыми каким-то улыбками и отвечают односложно, что, мол, имеют и родных и женихов, и скучают, да что ж… И снова принимаются усердно за работу, моют белье, прибирают в комнатах…

И все же принцессе Елизавете сделалось гораздо легче. Головцын поздравил ее с выздоровлением. Она выглядела совершенно в полном разуме.

– Свобода, – произнесла она. – Свобода. Лишь одного мы все жаждем – свободы! Благодарю вас. Простите. Мне гораздо лучше теперь.

Ей действительно лучше. Полозов приказал расчистить в саду прогулочные дорожки. Я гуляю с обеими принцессами. Дневной свет беспощаден к их лицам. Прежние мои милые девочки, резвившиеся с веселым смехом беззаботно, как же они увяли, словно цветы, побитые холодом, как потухли глаза, а щеки впали и побледнели… Екатерина и я ступаем осторожно, поддерживая Елизавету под руки.

Попов учинил дебош. Пьяный вломился на квартиру к Полозову, шумел и буйствовал. А когда солдаты уводили его, чтобы посадить под арест, он вопил и пытался драть их за волосы.

Попов освобожден, трезв и хмур. Пил с нами кофе, рассказывал открыто, нимало не таясь, о мятежнике Морице Беньовском [123]; он из числа поляков, не желающих признавать власти Российской империи над Польшей, был сослан то ли в Сибирь, то ли на Волгу, бежал, собрал сообщников, захватил корабль и теперь плывет… куда? Бог весть!.. Но Полозов опасается, что извилистый путь этого странника свернет и в наш медвежий угол… Попов обо всем этом рассказывал хмуро, и не ясно было его отношение к действиям таинственного Беньовского. Я заметила, что глаза принцессы Елизаветы чуть вспыхнули.

– Едва ли этот человек попадет в Холмогоры, – сказала я с возможной поспешностью.

За столом говорили только я и Попов.

Я несколько раз повторила Елизавете, что не следует питать в своей душе несбыточные надежды. Попов оказался разговорчивым не с одними нами, но и с Полозовым, за что и сидит теперь снова под арестом. Я знаю, Беньовский никогда не прибудет в Холмогоры. Никто не прибудет в Холмогоры. Никакой таинственный освободитель. Никогда.

У нас новый гость. Алексей Петрович Мельгунов [124], действительный тайный советник, сенатор, ныне генерал-губернатор Ярославского и Вологодского наместничества. Учтивость столичная, и камзол новомодного покроя. Что будет? Каковы мы на взгляд вельможи? Я, боящаяся смотреться в зеркало. Несчастная худышка Екатерина, совершенно оглохшая. Елизавета, во внешности которой следы былой прелести совершенно поглощены болезнями и терзаниями души. Петр, горбатый и кривоногий. Алексей, злоупотребляющий вином… Это мы…