Фаина Гримберг - Анна Леопольдовна

Я увидела эту молнию, как она сверкнула, и гром ударил в темя, заполнил уши гремением своим… Я ничего не видела, но очень недолго, несколько секунд, вероятно. Затем способность зрения возвратилась. Я вновь увидела окружающие меня лица, уже успевшие обрести выражение тревоги. Я нашла в себе силы для улыбки.

– Я бы хотела как возможно скорее встретиться с этим лекарем, – сказала я спокойно.

Впрочем, никто не поверил моему спокойствию. Да я и сама не верила себе. Ночью я не могла уснуть. Глаза жгло, как будто они были засыпаны песком. Я задыхалась около часу и, сидя на постели, открывала то и дело рот. Я не плакала и не думала… вы сами знаете, о чем… о ком… Я ни о чем не могла думать… ни о ком… Все мое существо сосредоточилось на мучительном задыхании. Я не могла закрыть глаза, так мне было больно. Это спасало меня.

…Чулки на его длинных ногах белые, штаны желтые атласные; белый шейный платок завязан бантом; кафтан и камзол бирюзового цвета и красиво вышиты. Трость с набалдашником в виде конской головы придавала ему несомненно солидность. Он чуть выставил вперед правую ногу и отставил руку с тростью. Пряжка башмака блеснула, и манжета белая повисла, прикрыв на миг пальцы. Он поклонился мне. Я бы не назвала это неуловимым сходством, потому что это было сходство явственное. Он был таким же высоким и худощавым. Парик с косичкой и плотно прижатыми к лицу тугими буклями, казалось, еще более удлинял его и без того вытянутое лицо. Нос его был крупный и резко выдавался на худом лице. Это был мужчина лет сорока… Я смотрела на него неотрывно и все же никак не могла увидеть его, то есть охватить своим неотрывным взглядом. И мне казалось, что едва я закрою глаза, как не смогу уже видеть его, то есть не смогу представить себе его, каков он… Я пыталась почувствовать, сколько же мне лет. Я знала, но я не чувствовала. Я чувствовала себя молодой девушкой, но я знала, что любое зеркало опровергнет это мое чувствование легко. Я знала, что в зеркале я всегда буду видеть неведомую мне и старую женщину. Я всегда буду знать, что это всего лишь я, но чувствовать это, чувствовать свое тождество с этой старой женщиной я никогда не буду…

– Я узнал о вашем приезде… – начал он…

Я вздохнула, позволив себе совсем немного приоткрыть рот. Голос его превратился в шум невнятный; слова безличные и смутные пробежали падением легких камешков… Я сидела против него. Я знала, что его первые слова и не могли быть значимыми; непременные слова первоначальной учтивости… Затем он протянул мне раскрытую маленькую коробочку, сделанную, кажется, из слоновой кости. Внутри коробочка обита был зеленым рытым бархатом. Я увидела серебряное кольцо с чернью. Он сказал, что его мать перед смертию своей наказала ему сыскать меня и отдать мне это кольцо. Она знала всегда, что это кольцо отец его заказал в свое время нарочно для меня…

– Я обязан передать вам и другие ценности…

– После!.. – я остановила его, махнув рукой.

Я надела кольцо на палец. Спустя множество лет я обручилась… теперь это никому не может помешать и не разрушит ничьего счастья…

Я заплакала. Затем сказала ему:

– Вы имеете право полагать обо мне дурно.

Он, слегка пригнувшись, подался ко мне со стула.

– Нет, – сказал он. – Мать никогда не держала зла на вас. Память об отце дорога была ей чрезвычайно. Я всю свою жизнь, от самого дальнего своего детства, мечтал видеть вас.

– Скажите мне, отчего он умер?..

И мне было рассказано многое.

Андрей умер от чахотки горловой, которую получил вследствие пьянства. Он умер спустя шесть лет после того, как расстался со мной. Он учил сына рисовать и также играть на флейте и частенько доводил мальчика до слез, жестко и нервически требуя от него точных штрихов и верной игры. Однако же отец и сын равно любили друг друга. Придворным живописцем Андрей не был. Семейство его жило недостаточно. После его смерти мать и сын переехали из Санкт-Петербурга в Нижний Новгород. Во время своей предсмертной болезни мать открыла сыну, что отец его много лет как отказался от короткости телесной с нею. Но она переносила это с кротостию и любила и почитала его по-прежнему, потому что в самой ранней своей юности полюбила его без памяти…

Филипп Андреевич также запомнил, как отец его бранил графа Эрнста Миниха и говорил об императрице Елизавете матерные слова…

Филипп Андреевич представил мне свою супругу Наталию, а также детей: Андрея, Ирину, Владимира, Софью, Федора и Елену, названную, как он сам сказал, в мою честь и в память любовных страданий его отца…

Помню так живо: я попросила остановить карету, мы вышли и неспешно двинулись пешком.

Небольшой переулок тянулся в гору, по которой рассыпаны были маленькие домики, построенные назло всем правилам архитектуры, и, может быть, потому еще более красивые; их пестрота веселила меня и поражала прихотливою небрежностью. По дворам, едва огороженным, торчали деревья, а между деревьями развешаны были разные домашние принадлежности; над домом в три этажа и в одно окошко, выкрашенным красною краскою, возвышалась огромная зеленая решетка в виде голубятни, которая, казалось, придавливала весь дом. С бока приделана была пристройка в один этаж, выкрашенная желтою краскою. С нагорья была видна внутренность двора; по нем величаво ходили дворовые птицы, прислуга весело суетилась вокруг торговца пряниками. Здесь все носило отпечаток живой, привольной домашней жизни, здесь видно было, что жили для себя, а не для других, и, что всего важнее, располагались жить не на одну минуту, а на целое поколение. Ворота не были заперты, равно как и передняя.

В гостиной, где на стенах нарисованы были деревья, встретила нас полнотелая добродушная супруга Филиппа Андреевича в свободном белом капоте, отделанном русским кружевом. Она обняла меня дружески и поцеловала в щеку. Явились дети, все шестеро, от шестнадцатилетнего Андрея до пятилетней Еленушки. До обеда оставалось еще время. Дети, веселые и милые, нисколько не чинясь, окружили меня и повели через ряд комнат, которые, казалось, были приделаны друг к другу без всякой цели, однако же, при более внимательном обзоре, легко было заметить, что в них все придумано было для удобства и спокойствия жизни. Везде большие светлые окошки, широкие лежанки, маленькие двери, которые, казалось, были не на месте, но между тем служили для более удобного сообщения между жителями дома. Наконец мы дошли до комнаты четырнадцатилетней Сони. У стенки стояли маленькие клавикорды, на столе букет цветов, возле него старая немецкая Библия, на большом комоде с бронзою я заметила стопку книг. Соня, прелестная со своими русыми волосами, рассыпанными по плечам, на мой вопрос, что она читает, показала мне поэму Хераскова под названием «Россияда», весьма толстую, затем пьесы Шекспира на немецком языке, какие-то пьесы русских авторов, и самые дорогие свои сокровища, две тоненькие книжицы новейших авторов: немецкую – «Страдания юного Вертера» некого Гете и русскую – «Бедная Лиза» – неизвестного мне Карамзина [129]… Тут вошел Филипп Андреевич – звать всех нас обедать, и сказал мне, что в прошлом году пришлось ему быть в Петербурге по делам и для покупки медицинских инструментов…