Фаина Гримберг - Анна Леопольдовна

Ирина посмотрела на меня со всей серьезностью скромной двенадцатилетней девочки и кивнула, соглашаясь.

Я спросила Филиппа Андреевича, кто такая Ксения, роль которой только что исполнила Соня. Он отвечал мне любезно, что Ксения, по-видимому, лицо вымышленное [130], а сама трагедия, сцену коей представили дети, написана директором театра, называемого «Российским», Александром Петровичем Сумароковым, и называется в свою очередь: «Дмитрий Самозванец».

– А это историческое лицо? – спросила я.

– О да! Эта история произошла в начале прошлого столетия. (То есть семнадцатого. ( Прим. пер. )) После смерти царя Иоанна Грозного и всех его сыновей престол российский занят был боярином Борисом Годуновым [131], братом жены меньшого сына грозного царя. Тогда-то и явился самозванец, объявивший себя за самого младшего сына Иоанна Грозного, Дмитрия, умершего в раннем детстве. Молодой человек был порядочно образован и женат на дочери польского магната. Он попытался провести в Московском царстве некоторые реформы и, в частности, желал заставить московитов мыть руки перед едой [132]. Раздраженные подобным покушением на свои права и вольности, московские бояре убили незадачливого реформатора.

Я чуть было не сказала неосмотрительно, что ведь это очень опасно – учить в России мыть руки перед едой или же ноги перед отходом ко сну, однако вовремя удержалась от неосторожных слов, которые могли оскорбить чувство патриотизма, коим милый мой собеседник, несомненно, был наделен…

– …Впрочем, в пьесе Сумарокова горемыка Дмитрий изображается жестоким насильником, наподобие шекспировского Ричарда III, – заметил Филипп Андреевич.

– Автор также хорошо знаком с трагедиями Расина, – дополнил Андрей…

Я провела в гостеприимном доме Филиппа Андреевича и его супруги весь день. Когда после ужина детей отсылали спать, Еленушка потянулась ко мне; я нагнулась к малютке, она охватила ручками мою шею и прошептала мне на ухо громко и душисто:

– Я знаю, это вы!..

– Кто? – прошептала я в ответ, улыбаясь.

– Принцесса!..

И до самого моего отъезда она имела вид гордый и веселый, будто бы открыла и сохраняла прекрасную тайну.

Филипп Андреевич и Наталия Федоровна уговорили меня погостить у них до отплытия «Серпентины». Мы оставались втроем в гостиной. Часы пробили одиннадцать. Наталия Федоровна сказала, что существует еще нечто важное, что она и ее супруг должны передать мне. Она ненадолго покинула нас и скоро вернулась с бархатным футляром, который отдала мужу. Филипп Андреевич протянул футляр мне, сказав при этом, что его отец перед смертью своей держал этот футляр в своих руках, перебирал слабеющими пальцами его содержимое, поднося к губам, запекшимся в болезни, каждую вещицу.

Я открыла футляр и увидела браслет-змейку, и кольцо, и маленькие золотые серьги, которые носила давно, давно… Все это было оставлено госпоже Сигезбек для передачи Андрею… О, как давно… Золотые драгоценные безмолвные свидетели моей юности… Я плакала, уронив лицо в ладони, плакала горько… Затем я сказала, что не могу взять эти украшения.

– Я велела отдать их моему возлюбленному, чтобы они напоминали ему обо мне. Теперь я хочу, чтобы эти драгоценные вещицы достались его прекрасным внучкам и оттеняли своим скромным сверканием их живую красоту и прелесть.

Я просила передать браслет Соне, поскольку имя ее означает мудрость, символизируемую обыкновенно изображением змеи. Красивое кольцо я назначила Еленушке, а серьги – Ирине:

– Она, наверное, всегда будет причесываться гладко, и эти сережки очень ей пойдут…

Как обыкновенно и не странно переплетаются в жизни гротеск и возвышенное, трагедия и комедия! Сегодня за обедом восьмилетний Федор спросил, обратившись к отцу:

– Папа, а это правда, будто в России прежде не мыли рук, а какой-то Дмитрий выучил всех мыть руки перед куша ньем и ему за это отрубили голову? Разве такое возможно?

– Разумеется, невозможно, Теодор! Я пошутил, – сказал Филипп Андреевич с улыбкой. – В России всегда мыли руки перед кушаньем, и моют, и будут мыть всегда. Не тревожься об этом. И не надейся, – отец шутливо погрозил мальчику пальцем, – не надейся, что будешь от ежедневного умывания избавлен!

Ребенок засмеялся, а за ним и все мы.

Я попросила у Сони обе замечательные книжицы – «Страдания юного Вертера» и «Бедную Лизу» – и в одну ночь проглотила их, не закрывая глаз ни на мгновение. Время от времени я откладывала тоненькую книжечку и заливалась слезами. Как живые, вставали перед моим внутренним взором обаятельная Лотта, приготовляющая бутерброды для своих младших братьев и сестриц, и прелестная Лиза, как она, сидючи на берегу, вживается в первую свою влюбленность.

На другой день я сказала Филиппу Андреевичу, что мир много изменился за время моего заточения, в особенности же изменилась русская манера изложения мыслей и чувств:

– …очень, очень изменилась, и, на мой взгляд, к лучшему. Русский язык успел развиться прекрасно… – И я указала ему на отдельные фразы, каковые почти наугад выделяла, тыча пальцем и прочитывая вслух:

«У меня всегда сердце бывает не на своем месте, когда ты ходишь в город; я всегда ставлю свечу перед образом и молю Господа Бога, чтобы он сохранил тебя от всякой беды и напасти».

– Что за прелесть! – восклицала я. – А вот здесь… – и указывала иной фрагмент:

«На другой стороне реки видна дубовая роща, подле которой пасутся многочисленные стада; там молодые пастухи, сидя под тению дерев, поют простые, унылые песни…»

Филипп Андреевич слушал мое восхищение с явным удовольствием. Мы беседовали в его кабинете. Он поднялся из-за стола, проверил, заперта ли дверь на ключ, затем открыл ключом небольшой ящичек, помещенный в комоде, и вынул также небольшую книжку.

– Это «Путешествие из Петербурга в Москву» [133], – произнес он тихо, – тайное и запрещенное сочинение. Я не говорю об этой книге ни старшим детям своим, ни даже супруге…

Я раскрыла, также наугад, и прочла про себя: «Может ли государство, где две трети граждан лишены гражданского звания и частию мертвы в законе, называться блаженным?!»…Перелистнула несколько страниц и выхватила глазами: «…возопил я наконец сице: Человек родится в мир равен во всем другому…» Я возвратилась к началу книги и прочитала вполголоса эпиграф:

Чудовище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй…

Я стара и дурна лицом и телом. А душа все не теряет желаний юности, все хочет бродить в саду Аптекарского острова с моим возлюбленным Андреем, рука об руку…

– Жизнь прошла, – говорила я тривиальности сквозь слезы. – Ах, зачем? За что?.. Я еще хочу жить, любить и чувствовать себя счастливой!.. А жизнь прошла…