Владислав Бахревский - Смута

– Вы в радости! Вы поете песенки! Это было бы прилично, когда б нашелся истинный государь. Этот, к которому вы так стремитесь, – не Дмитрий. Иной!

Огромный хорунжий налетел сзади, повалил тяжелым конем легкую лошадку юного воина.

Марина Юрьевна так и не успела ужаснуться услышанному.

– Измена! Ложь! Оскорбили королеву! – слышались крики.

Обидчика поволокли к рощице. Поезд стал. Раздались звонкие удары топоров. Гомон, барабаны, и вдруг – пронзительный вопль вскинул в небо птиц. Клубок лошадей и людей распался, карету дернуло, поезд помчался вскачь, но Марина Юрьевна увидела, что скрывали от ее глаз. Высокий кол, вбитый в землю, а на колу – человек.

– Где Ян Бельчинский?! – кричала на Барбару Марина Юрьевна. – Куда вы его подевали?

Проезжая деревню Верхово, Марина Юрьевна приказала завернуть к избе попросторнее и остановилась.

Часть поезда, не ведая о том, ушла с половиной отряда Зборовского вперед. Спохватились верст через пять. Гусары настегивали коней, торопясь спасти царицу. Но спасти ее не сумела бы и стотысячная армия, а вот единственному человеку это было по силам…

– Где Ян Бельчинский? – уже с яростью спрашивала свое окружение Марина Юрьевна.

– Ваше величество! – обратился к царице Зборовский. – Перед выступлением в Россию я останавливался во Львове у моего родственника, ксендза. Ксендз рассказывал мне о пане Бельчинском, с которым провел несколько часов в беседе.

– Но почему во Львове?! – воскликнула Марина Юрьевна. – Выходит, пан Бельчинский не был у его царского…

Не договорила, опустилась на лавку, положила голову на край стола. Стол был грязен, темен. Марина Юрьевна перехватила брезгливо-испуганный взгляд Зборовского и, не отрывая головы от стола, сказала:

– Они – мои. Русские люди, говорю, – мои. Других у меня нет.

В избу, гремя шпорами, вбежал Юрий Мнишек.

– Марина, почему мы стали? Неужели свобода не вернула тебе твои вольные, твои сияющие крылья?

Не меняя позы, Марина Юрьевна сказала отцу:

– Чего торопишь? Вот положат мою голову, как я ее теперь положила, и – топором…

– Боже мой! Марина!.. Ради бога, оставьте нас наедине. Это от счастья! От кипения чувств.

Марина Юрьевна закрыла глаза, слушала, как охают половицы под ногами ее тучной челяди.

– Марина! – тихо позвал отец. – Марина, я понимаю тебя…

Он поднес руку к голове дочери, но не решился погладить. Сел на лавку.

– Боже мой! Зачем мы здесь? В нищей, в темной, в грязной избе…

– У меня нет другого народа, отец.

– У вас, ваше величество, и этого не будет, если мы тотчас не отправимся к его величеству супругу вашему.

– В могилу, что ли?

– Марина, уймись! Мой долг – печься о счастье моих детей.

– Нет! Это вы уймитесь, отец! – Марина Юрьевна выпрямилась, лицо у нее было белое, лоб в испарине. – Вы только представьте себе эту чудовищную картину. Мы являемся в стан… Вора. Вора, ибо человек, объявивший себя Дмитрием, – обманщик. И вот я, царица, урожденная Мнишек, на глазах многих тысяч людей, на глазах лучших людей Речи Посполитой – Вишневецкого, Сапеги, моего дяди, моего брата, моих фрейлин – обязана в чужом человеке… узнать мужа.

– Но все желают этого! Все тоже узнают… И уже узнали.

– Боже мой! – Слезы посыпались из глаз Марины Юрьевны, как сыплется во сне жемчуг. Ни одна слезинка не пролилась, не оставила следа на щеке.

– Марина! – заломил руки пан Мнишек. – Мы служим Речи Посполитой, высшим государственным интересам. Мы служим римскому престолу. Твоя жертва – угодна Богу.

Марина Юрьевна толкнула от себя стол.

– Вы договорились, ваша милость, до кощунства! Ложь – угодна Богу! Опомнитесь, ваша милость!

– Государство не ведает ни лжи, ни правды, ему дорог выбор, лучший вариант.

– Я не гожусь на роль шутихи, ваша милость. Если вы желаете быть шутом – извольте. Я же отправляюсь восвояси, к матушке моей.

– Да кто же отпустит вас, ваше величество?! – Мнишек картинно уронил на грудь седую голову. – За вас кровь проливают!

Упал на колени, обвил руками ноги дочери.

– Марина, не погуби. Ваш отец должник. Стоит мне возвратиться домой, как меня тотчас ввергнут в долговую яму. Вам не жалко Речи Посполитой – бог с ней, с Речью Посполитой! Вам не страшно нарушить святую волю Ватикана – бог с ним, с Ватиканом! Но – отца своего спасите от тюрьмы, от разорения, от позора. Братьев ваших спасите! Род Мнишков!

Принялся чмокать царские башмачки.

– Постыдитесь, отец!

– У меня нет стыда! Спаси! Ради детей моих, ради вашей матери, ради всех будущих Мнишков! Спаси! Спаси!

Марина Юрьевна вскочила, отбежала к печи.

– Сколько вы собираетесь запросить, ваша милость, на торгах, где товаром – ваша дочь?

– Триста тысяч! – выпалил отец. – Но вы-то, ваше величество, вернете себе царство.

Дверь заскрипела, отворяясь, и на порожек стала девочка лет пяти.

– У нас каша в печке, – сказала она, тыча пальчиком. – Каша?! Ах, каша! – Марина Юрьевна нашла глазами ухват, повертела в руках, приноравливаясь, отставила заслонку, подхватила ухватом закопченный горшок, достала и, подумав, отнесла на стол.

Девочка юркнула к печурке, взяла тряпицу, обхватила горячий горшок и бегом из избы.

– Я тоже хочу есть, – сказала Марина Юрьевна.

К деревне подошел еще один отряд, посланный из Тушина. Отряд вел князь Василий Масальский-Рубец, воевода Дмитрия Иоанновича, основатель далекой Мангазеи…

Марина Юрьевна вдруг сразу успокоилась. Масальский был предан Дмитрию Иоанновичу. Если он и теперь ему служит, значит, служит – ему. Поезд снова тронулся в путь, к Любинице. Здесь остановились, и прочно. Их милость Юрий Мнишек желал твердых гарантий.

Марина Юрьевна каждое утро ходила на пасеку: медом дышать, на рябину смотреть. Пасека стояла на краю рощи. Все деревья в роще липы, клены да рябины. Поля были убраны, но между полем и лесом была оставлена полоса с треть версты. Здесь росли медоносы. Третий день стояли в Любинице, третий раз Марина Юрьевна отправлялась на пасеку. Уже без фрейлин, покусанных пчелами, с отцом Фаддеем, тоже отмеченным пчелой. Марина Юрьевна была в восторге: пчелы не трогали ее величество.

– Царица пчел благоволит к царице людей! – изрек Юрий Мнишек и повторил сей красавец образ столько раз, что даже привыкшая ко всему прислуга краснела, слушая их милость.

Марина Юрьевна приказала постелить ковер у самых дуплянок, чтобы не только слышать пчел, но и видеть.

Отец Фаддей мужественно стоял подле государыни, опустившейся на ковер, и научал снисхождению к русским людям:

– Они были темные, кровавые язычники, и Бог послал им в наказание лукавомудрствующих византийцев, которые способствовали распространению среди русских самого отвратительного мистицизма. В Киеве, скажем, некоторое время митрополичью кафедру занимал византиец Константин. Умирая, он завещал не погребать его тело, а извергнутьиз города. То есть попросту выбросить. Русские схитрили, охраняли труп от собак и на третий день погребли с почестями…