Владислав Бахревский - Смута

Вышел из храма – на паперти канцлер ждет.

– Ваша супруга, великий государь, покинула Ярославль и следует к границе.

Лицо Лжедмитрия сделалось белым, капли пота повисли с надбровий.

– Мне понятна радость вашего величества! – поспешил сказать Валавский.

Лжедмитрий поднял на него глаза: белые, как у сваренной рыбы. Взгляд убийцы, выдавшего себя неосторожным словом.

– Я в радости, – сказал наконец Лжедмитрий, надсаживая севший голос, – но это так осложняет дело… Я желал положить к ногам царицы покоренную Москву, а мы в чистом поле.

Помчались сломя голову в лагерь. Были написаны десятки писем, отданы самые спешные приказания. Гонцы отправились во все пограничные города, присягнувшие на имя царя Дмитрия Иоанновича.

«Литовских послов Гонсевского и Олесницкого, всех литовских людей, едущих из московских земель, перенимать и в Литву не пускать. А где их поймают, тут для них поставить тюрьмы».

За царицей был отправлен сам Валавский с полком гусар. Вечером, ради своей государевой радости, Лжедмитрий устроил пир и был так весел, так ласков со всеми, так мечтательно задумывался, что даже Меховецкий, учивший походить на Дмитрия Иоанновича, занервничал: наваждение, да и только! Перед ним в ином теле витийствовал дух истинного Дмитрия Иоанновича.

Но вот и ночь. Лжедмитрий впервые за весь ужасный день остался один. Огни в шатре погасили, и государь подземным тайным лазом перешел в обычную солдатскую палатку, храня себя от злоумышленников.

Через открытый полог глядел на полную луну, с детства любя ее белый лик больше солнца.

То была редкая для Москвы ночь – без облаков, без сырого воздуха с рек и болот – теплая, сухая, как в степи.

Кузнечики друг перед другом косили траву. Трава не падала под их звенящими косами, а только сверкала. И пахло, пахло мятой.

Вдруг луну перечеркнуло что-то быстрое, черное. Лжедмитрий напряг зрение. В небе пусто, лик светила безмятежен. Он сморгнул, когда снова луну оскорбили молниеносным черным зигзагом.

– Да ведь это птица! – догадался Лжедмитрий. Он и не знал, что какие-то птицы летают по ночам.

Его птичка тоже вот явилась из ярославского небытия. Он никогда не вспоминал о Марине. Он даже не знал, какое у нее лицо, портрет не удалось добыть.

Меховецкий, рассказывая о царице, припоминал малости, чтоб государь мог удивить неверующих. Вспоминал, как Марина ударила по щеке истопника – тот наступил на ногу арапчонку. О верховой прогулке, когда Марине на плечо села черная бабочка… И о том, как мило она перепутала ель с лиственницей и как обрадовалась нежной хвое, когда Дмитрий Иоаннович пощекотал ей ручку веткой.

– Глупее нет – погибнуть из-за женщины! – Лжедмитрий понимал, что именно привело русских в ярость. Не то, что поляки – поляки, а то, что польские женщины ровня мужчинам. Осудил Дмитрия: – Слово держал, дурак. Чтоб у царя – да слово!

Лжедмитрий ухмыльнулся, да так, что сам почувствовал мерзость и подлость своей ухмылки. И загрустил.

Неужто красота так сильна, что умный, а стало быть, вполне бессовестный предшественник не одолел сладких пут… Может, все-таки не красота пленила – побоялся остаться с русскими один на один. Или что-то иное? О невероятной гордости Марины всяк спешит помянуть. Гордости Лжедмитрий никак себе вообразить не мог. Гордость – вторая глупость.

Пока что, в тушинские дни, он не знал женщин, было не до услад. Теперь же раздумался, распаляя в себе похоть.

Он желал, и не кого-то – Марину. Гордячку. Эту ясновельможность в царицыной короне набекрень. И сокрушенно качал мудрой головой. Баба, погубившая предшественника, и его могла убить одним капризным словом. Одним отрицающим жестом. Разве не разумнее сплавить эту напасть подальше от Москвы?

– Так ведь неразумно! – чуть не с ненавистью возразил он сам себе.

Презрение князька Рожинского можно и перетерпеть, но о том, что их величество – Вор, не таясь рассказывают каждому, кто появляется в тушинском лагере.

– Марина! Ты должна, рыдая, кинуться в объятия супруга на глазах всей Москвы и всего Тушина.

Померещилось: он смотрит, как змея. Ему не хотелось улыбаться, Но он заставил себя растянуть губы в самой гадкой ухмылке. Он, сидящий по шею в блевотине вранья, не испытывал ни отвращения, ни даже неудобства.

Завораживала всеобщая тяга в эту его блевотину.

Ясновельможный пан и князь Рожинский уж такой располяк, а к ручке «царской» подходил, прикладывался, слизывал выблеванное. Все эти Тышкевичи, Зборовские, Валавские с черпаками поспешают хлебнуть. Пан Сапега и тот не утерпел.

Попытался представить Марину, осу золотую, чтоб и ее окунуть с головой в свою мерзость.

Нарисовалось нечто паскудное, широкозадое. Зад почему-то красный, ошпаренный, талия – двумя пальцами обхватишь, а грудки как морковки…

Он хохотал до изнеможения, до икоты.

– Ваше величество! – Из подземного тайника торчала голова Рукина. – Ваше величество! Из Москвы князь до вашего величества прибежал.

– Какой князь?

– Не говорит. Но наши узнали – Дмитрий Тимофеевич Трубецкой.

– Трубецкой?! – Лжедмитрий свистнул. – Трубецкому мое царское величество изволит явить пресветлые очи! Гыгыкнув, полез в нору вслед за Рукиным.

Поменял в тайном закутке шатра солдатское платье на царское, вышел к Трубецкому ласковый, величавый. Стал возле трона, опершись на его высокую спинку локтем и подперев голову ладонью. Уж очень это выглядело умно.

– Сегодня полная луна, князь. Света так много, что, надеюсь, вы узнали меня.

– Государь! – пал на колени Трубецкой. – Бог тебя спас ради России.

Принялся кланяться, проворно вскакивая на ноги, падая, бухая лбом в ковер.

Лжедмитрий подошел к князю, поднял его, повел за стол, на который Рукин поставил два кубка, и, наполнив вином, отведал из обоих.

– Я не спрашиваю, почему ты здесь, князь. К государям приезжают служить. Быть тебе, Дмитрий Тимофеевич, по праву рода твоего и по уму твоему – первым боярином в царстве.

Дмитрий Тимофеевич тотчас повалился государю в ноги, и государь на этот раз не помешал, принял всю дюжину поклонов, которые истово отбил первый боярин тушинского государства.

Марина Юрьевна уже миновала Углич и Тверь. Таяли версты, душа обмирала от ожиданий и надежд. На первой же ночевке после Твери царица вдруг выказала полное непослушание начальнику конвоя князю Долгорукому.

У князя было всего полтысячи драгун, он желал поскорее исполнить царский наказ – выпроводить семейство Мнишков за пределы государства. Опасаться было чего. Под Тверью дозор лоб в лоб съехался с разведкой пана Валавского.

– Вы люди Долгорукого? – спросил дозорных ротмистр Сушинский.