Владимир Войнович - Деревянное яблоко свободы

Они шли, занятые своим разговором, еще не научившись думать о слежке, и господин Абрамов, в длиннополом пальто и мерлушковой шапке, шел за ними, несколько приотстав. Честолюбивая мечта принести посильную пользу отечеству и заслужить похвальное слово участкового пристава еще на Казанской площади подсказала ему, что надо делать. Однако, опасаясь получить по уху, он сдерживал до поры свой гражданский порыв и в драку не влез. Теперь было дело иное. Ежели сзади налететь и скрутить руки за спину, рассуждал он сам с собою, то, может, и ничего страшного. Эти две девицы вполне субтильны, но, с другой стороны, как бы не стали царапаться. А что как в сумочках у них револьверы? В буйном воображении господина Абрамова картина триумфа (господин пристав путем личного рукопожатия приносит ему благодарность за усердие) сменилась картиной печального поражения (молодой труп, остывающий на размякшем от крови снегу). К счастью господина Абрамова, на углу Невского и Михайловской попался ему городовой, который сразу понял все с полуслова и согласился разделить лавры. Они налетели сзади и сразу повалили Якова на тротуар. Покудова городовой держал его за руки, тот сапогом ухитрился все же попасть в подбородок господина Абрамова. Едва оправившись от боли, господин Абрамов набросился на свою жертву. Городовой, уступив Потапова Абрамову, кинулся задерживать барышень, но те уже садились на лихача. Городовой поднес к губам свисток, но шарик, создающий полицейскую трель, от сильного мороза примерз там внутри, и заместо трели получилось пустое движение воздуха. А лихач заворачивал уже преспокойно на Большую Садовую.

Вера и Евгения оставили извозчика на Бассейной, прошли еще два квартала пешком и юркнули в подъезд серого дома. На третьем этаже Вера постучала условным образом. Дверь открыл Марк Андреевич Натансон.

– А, сестрички – серые шапочки! Слава богу, целы. А я уж, грешным делом, забеспокоился, что вас схватили.

В большой гостиной сидели люди, большинство из которых были Вере уже знакомы. Киевский бунтарь Валериан Осинский, деятельный, но малоразговорчивый Александр Баранников, предприимчивый Аарон Зунделевич, писатель Александр Иванович Иванчин-Писарев, Иосиф Иванович Каблиц. Ольга, жена Натансона, разносила чай. Пили, держа в руках чашки с блюдцами. Жорж Плеханов, герой дня, произнесший сегодня речь там, у Казанского собора, сейчас тихий и неприметный сидел в красном углу под иконами. Все были радостно возбуждены. Все, кроме Иванчина-Писарева, который брюзжал:

– Как хотите, господа, а на мой взгляд, это не демонстрация, а просто глупость. Глупость, с одной стороны, и провокация – с другой. Нет, вы сами подумайте, – обращался он преимущественно к Жоржу, – что произошло?

– Первое массовое выступление передовых рабочих и землевольцев, – сказал Плеханов.

– Массовое выступление? – язвительно переспросил Иванчин-Писарев. – А я вам повторяю: глупость, а не массовое выступление и не рабочих. Пришли студенты, сами не зная зачем, устроили свалку, сбежались дворники и мясники, побили студентов и многих утащили в полицию. Твоя речь, Жорж, не спорю, была смелая и благородная, но сидеть в каталажке за это будешь не ты.

– Я рисковал не меньше других, – вспыхнул Плеханов. – А что касается значения демонстрации, то уверяю вас, мы его недооцениваем. Вот ты говоришь, пришли студенты, устроили свалку. Теперь попробуй взглянуть другими глазами: первый раз после декабристов в столице России вышли люди, которые открыто провозгласили свои идеалы и цели. Свалка? Ничего себе «свалка»! А отчего же так перепугалась полиция? Нет, брат, в истории России эта самая, как ты говоришь, «свалка» станет очень заметным событием. Новая организация «Земля и воля» начала действовать!

Незнакомый молодой человек с рыжеватой бородкой сидел на диванчике рядом с Верой и переводил с одного спорщика на другого глаза, в которых светилось любопытство.

– Вы т-тоже т-там были, на п-площади? – слегка заикаясь, наклонился он к Вере.

– Была, – гордо сказала Вера.

– И не побоялись?

– Я вообще никогда ничего не боюсь! – вспыхнула Вера.

– Да? – удивился молодой человек. – А я иногда к-кой-чего п-побаиваюсь.

Вечером, когда все стали расходиться, молодой человек вышел на улицу вместе с Верой и Женей. Пушил над городом легкий снежок, шла по тротуарам праздная публика, по проезжей части, шурша полозьями, катили роскошные экипажи, и Вера, подумав, что могла бы уже сегодня сидеть где-нибудь в полицейском участке, невольно поежилась.

– Вы д-давно в Петербурге? – спросил молодой человек.

– Я второй месяц, а она, – Вера кивнула на Женю, – только что из Швейцарии. А вы?

– Я здесь учился, правда, недолго. В прошлом году был выслан за беспорядки на родину.

– А где ваша родина?

– Там, где плакала Ярославна. Помните?

– В Путивле?

– Да.

– А Ярославна там действительно плакала?

– Возможно. Я этим, знаете ли, как-то мало инт-те-ресовался. Вы, вероятно, хорошо учились?

– Неплохо.

– А я с-средне. Я больше не науками, а всякой н-нелегальщиной ув-влекался.

– А теперь чем занимаетесь?

– П-присматриваюсь.

– К чему?

– К ж-жизни.

– Ну и как?

– Мы ведем с-слишком много пустых разговоров. Одни говорят, надо учить народ, другие говорят, надо учиться у народа, третьи выдумывают что-то насчет мешков с динамитом, а все это ч-чистая маниловщина. Надо собраться всем вместе, решить твердо, что надо делать, и действовать всем заодно. Тогда, может, что-нибудь и п-получится.

– В первую очередь, – вмешалась Женя, – для революции нужно много смелых, отважных людей. Тогда все получится.

– С-смелых людей, – сказал молодой человек, – в России хватает. Ум-мных мало.

– Странный вы какой-то, – сказала Вера. – Как вас зовут?

– Друзья н-называют меня Д-дворником, – усмехнулся он.

Вера переглянулась с сестрой, а когда захотела опять сказать что-то спутнику, вдруг обнаружила, что его нет.

– Куда же он делся? – удивилась Вера.

– Не знаю, – в испуге прошептала Евгения. – Только что был.

– Какой-то странный тип.

– Черт, наверно, – почти убежденно сказала Евгения.

Год 1877-й. Волна политических процессов. «Дело о преступной демонстрации, бывшей на Казанской площади…» «Дело о разных лицах, обвиняемых в государственном преступлении по составлению противозаконного сообщества и распространению преступных сочинений», или «процесс 50-ти», «процесс 193-х». За мирную пропаганду идей, за чтение запрещенных книг, за участие в демонстрации у Казанского собора, за присутствие во время ее, за недонесение молодые, только что вступающие в жизнь люди отправляются на каторгу (откуда многие уже никогда не вернутся), в ссылку, заточаются в монастыри. К следствию привлекаются тысячи людей всех сословий и возрастов. От двенадцатилетнего мальчика до восьмидесятичетырехлетней неграмотной крестьянки. Многие годами ожидают суда в невыносимых тюремных условиях. Многие не выдерживают, сходят с ума, кончают жизнь самоубийством. Восемнадцатилетний юноша после двух лет одиночного заключения вскрывает себе вены осколком разбитой кружки. У него находят письмо отцу: «Добрый папа! Прости навеки! Я верил в Святое Евангелие, благодарю за это бога и тех, кто наставил меня. Здоровье очень плохо. Водянка и цинга. Я страдаю и многим в тягость – теперь и в будущем. Спешу избавить от лишнего бремени других, спешу покончить с жизнью. Бог да простит мне не по делам моим, а по милосердию своему. Прости и ты, папа, за то неповиновение, которое я иногда оказывал тебе. Целую крепко тебя, братьев… Простите все. Нет в мире виновного, но много несчастных. Со святыми меня упокой, господи…»