Анатолий Брусникин - Герой иного времени

Совершенно удовлетворенная объяснением, Алина спросила: как ей одеться.

— Сейчас объясню. Но сначала…

Он приблизился, прижал ее к себе, и они соединились в долгом поцелуе, от которого Алина едва не задохнулась.

— Боже, как я с тобою счастлива! — пролепетала она.

Он весело ответил:

— У нас будет время поговорить об этом в дороге.

Житие Сысоя Авдеича было долгим и всяким. В первых двух третях бурномутным и суегрешным, в последней трети — благодарственно-молитвенным. В просветленном возрасте всё-то он Бога славил, ни одного говенья не пропускал, а на шестое июля, день поминовенья двух Сысоев — Сысоя Великого и Сысоя схимника Печерского — ставил каждому из сих угодников по свече в полпуда. Кто из святых мужей оборонил грешника от лютыя погибели, доподлинно было неизвестно. Потому Сысой Авдеич обоим в одинакости себя и преклонял. Небесные покровители, один из которых был дикий пустынник, второй — богобоязненный плотеумерщвленник, определили всю жизненную планиду своего тезоименца. Первую часть бытия провлачил он воистину в дикости, средь пустынь, кишащих скорпионами да аспидами, вторую же посвятил раскаянию, посту и молитве.

В пустыне, а верней сказать, в пустынном диком краю, именуемом Кавказом, вел Сысой Жуков жизнь нехорошую, алчно-стяжательную. Только о сокровищах тленнопреходящих и помышлял, об истинном же богатстве, духовном, нисколько не заботился. Был он тароват, ухватист и хоть храбрости в себе никакой не наблюдал, но с лихвою окупал сей недостаток неукротимой бойкостью. Граница мирных и немирны́х территорий открывала перед человеком предприимчивым самые разнообразные возможности.

Дело прошлое, давным-давно отмоленное, земными властями позабытое, Господом Богом прощенное: барыш свой Жуков добывал тем, что хаживал тайными тропами с нашей стороны на черкесскую. У разбойных адыгов по малой цене перекупал грабленое, брал контрабандный товар с турецких фелюк, а к нехристям доставлял, чего попросят. Платили они щедро, звонкой монетой. Тогда многие купцы, кто поотчаянней или пожадней, такими делами промышляли.

Страхов Сысой Авдеевич перетерпел немало, но и прибыток имел завидный. Дал он зарок, на святой иконе: двенадцать раз судьбу испытаю, а после ни-ни. Если б исполнил, был бы цел-здоров. Двенадцать ходок сошли ему почти безбедно — если не считать двух кратких тюремных неприятностей. Но дверь темницы легко и не столь дорого отпиралась золотым ключиком, так что это почти не в счет.

Однако тяжко согрешил Жуков против данного обета. Позвали его лихие товарищи, кислозерские купцы, в выгодную поездку к абазехам, и не устоял он, слабый человек. Прибыль сулилась сам-шест. Сбились они для безопасности в большой караван, и всё поначалу заладилось — лучше не бывает.

Но тринадцать — число известно какое.

На обратной дороге свалил Сысоя Авдеича приступ жестокой лихорадки. И трясло его, и несло, и жарило. Испугались компаньоны — не холера ли. По виду Жуков не жилец был, словно бы отходил уже. Товарищи не стали ждать, места-то недобрые. Перекрестили без пяти минут упокойника, накрыли буркой, какая подранее, и отправились дальше. Товар и деньги, Жукову надлежащие, с собой взяли — поделить. Мертвецу оно зачем?

А это не холера была. Просто Сысой Авдеич где-то несвежего поел. За ночь он отпотелся, за день отлежался, да и встал. Ноги слабые, пошатывает, но идти можно.

Хорошо, до русских земель уже не так далеко было. Лишь до висячего моста добрести, а за ним горы вгладь пойдут, там спокойно.

Брел он, бедный, по тропе. Молился то одному Сысою, то другому. Тут еще важно, что день был как раз шестое июля. Жалел Жуков себя, злосчастного именинника, плакал, тревожился, сумеет ли у воров-товарищей добро свое изъять.

Не о том он, дурень, беспокоился.

Сандарский мост — дощатая лента над пропастью меж веревчатых перил — был Сысою Авдеевичу хорошо известен. На пути в черкесские земли и дальше к черноморскому берегу мост этот никак не минуешь. С двух сторон крутой обрыв. Внизу, далеко, дух захватывает, ревет и пенится река. Место скверное. Первый раз Жуков от страху на коленках переползал. Потом привык. Доски были хоть на вид хлипкие, но не то что человека — навьюченную лошадь держали.

Добредя с черкесской стороны до пропасти, Жуков вознес небесным покровителям благодарствие, через мост просеменил отважно. От несказанного облегчения востребовалось ему облегчиться еще и в телесном смысле. Как человек приличный, прямо на дороге он дела делать не стал. Отошел в сторонку, присел в кустах. Вдруг, невзначай, голову поднял — а там, над облюбованным им местом, склон лесистый. И средь листов-веток что-то чернеется.

Пригляделся Сысой Авдеич — батюшки! Папаха косматая, а под нею длинное дуло горского ружья.

Подхватил порты, хотел бежать — какое там. Захрустело, затрещало в зарослях. Догнали раба божьего, по головушке стукнули, наземь повалили.

Увидел он над собою рожи страшные, черные, бородатые. Абреки, четверо. Потом еще двое спустились. Один нарядный, с острой бородкой, с крюкастым носом. Другой жирный, кривошеий, с бабьей мордой.

Заговорили лихие люди меж собой по-черкесски. Наречие это Сысою Авдеевичу было известно, по коммерческой необходимости.

Носатый у них, видно, был главный.

— Что ждете? — сказал он. — Этот русский видал нас. Предупредит.

Над головой окоченевшего Жукова сверкнул преогромный кинжал. Вместо того, чтоб прочесть отходную, Сысой Авдеич зажмурился и не своим голосом взвизгнул.

— Погоди, Байзет, — раздалось откуда-то издалека, будто со дна морского. — А ну поднимите его.

Грубые руки взяли погибающего под мышки, поставили на ноги.

Главный душегуб впился в него злющими черными глазами, будто заколдовать хотел.

— Кто таков? — спросил по-нашему.

— Сысой Великий, Сысой Печерский, — бормотал Жуков, ничего не понимая.

— Ты что за человек, Сысой? — Откуда-то колдун прознал, как зовут раба божьего. — А, сам вижу. Ты человек, который помирать не хочет.

И засмеялся.

Жирный — он стоял сбоку — молвил на лезгинском (этот язык Сысой Авдеич тоже понимал, доводилось бывать в тех краях):

— Великий у тебя ум, Эмархан. Я догадался, чего ты хочешь!

Четверо остальных лезгинского, похоже, не знали. Они стали спрашивать начальника на черкесском, почему он не дает зарезать русского.

— Тот, кого мы ждем, хитер и осторожен, — ответил им Эмархан. — Мимо места, удобного для засады, наверняка промчит вскачь. Трудно будет целиться. Если промажем или только раним, плохо. Стреляет он, как шайтан.