Анатолий Брусникин - Герой иного времени

Но оружье у непокойного покойника было двухзарядное. Курок снова — щелк. Опомнившись, Эмархан попробовал увернуться от гибели — и это ему удалось. Он винтом крутнулся на каблуке, головою дернул. Хоть вовсе от пули не ушел, но жив таки остался. Это сделалось ясно, когда он весь согнулся, зажав лицо руками, и дико завопил. Меж пальцами у него густо струилась черная кровь. Но разбойный атаман не упал, а запетлял прочь, хрипя и вскрикивая. Не убит он был, только ранен.

Черкесы уж бежали к ожившему мертвецу.

Тот, приподнявшись, полз на локтях. Зачем — непонятно. Ничего кроме обрыва, куда упала лошадь с женщиной, перед ним не было.

Вот он перевесился через край, сделал последнее усилие — и исчез. Сысой Авдеич, уставший ужасаться, только крякнул.

Абреки постояли над кромкой, глядя вниз. Почесали затылки. Потом сгрудились над толстяком. Он корчился в предсмертных муках. Подошли к предводителю, у которого был начисто отстрелен его птичий нос. Покачали головами, поцокали. Старший, который Байзет, запихнул в рану ваты, потом замотал изуродованное лицо кушаком. Эмархан всё хватался за ткань руками. Видно, не мог взять в толк: как это — носа нет?

— Цепкий был джигит этот черный, — сказал Байзет. — Оставил тебе память, вовек его не забудешь. Ладно, нос — не рука, без него прожить можно. Перестань выть, ты же мужчина. Лучше растолкуй нам вот что. Головы-то у нас нет. Кто нам поверит, что мы его убили?

Эмархан промычал что-то.

— Как это «не знаю»? — рассердился черкес. — Мы свое дело честно исполнили. Ты нам три тысячи обещал! Правую руку в заклад давал!

— Где я тебе возьму? Нет у меня! — гнусаво, еле разборчиво, ответил ему замотанный.

— Что значит «нет»? А нам какое дело? Уговор есть уговор! По нашему закону знаешь, что за воровство бывает? То же, чем ты клялся — правую руку режут! Три тысячи не дашь — быть тебе не только без носа, но и без руки!

Пока они собачились, стал Сысой Авдеич потихоньку к кустам уползать. Чем бы у них свара ни кончилась, ничего хорошего для себя Жуков не ожидал. Где это видано, чтоб злодеи оставляли живым очевидца черного дела? Тем более, им христианскую душу загубить — что комара прихлопнуть.

Вдруг изверг безносый как крикнет:

— Будут вам три тысячи! Держите русского!

И догнали лиходеи несчастного Жукова, повлачили обратно.

— Вот свидетель! — промычал Эмархан. — Он для них свой. Я тоже в русской службе начальник-прапорщик. Вдвоем нам поверят. Это по их закону так положено: чтоб два свидетеля. Он на их священной книге клятву даст.

— Дам, дам! — подтвердил Сысой Авдеевич на черкесском наречии. Появилась у него, уж и с жизнью попрощавшегося, надежда. — Крест поцелую, что всё сам видал.

Пошушукались абреки, посовещались.

Старший сказал:

— Ладно. Но к русским вместе поедем. И если ты, князь, нас обманешь, возьмем с тебя плату по-своему.

Вывели откуда-то коней. Сысоя Авдеича усадили в седло лошади, на которой приехала баба-покойница.

Двинулись по дороге в российскую сторону.

Эмархан то зубами от боли скрипел, то ругался на всех языках, в том числе по русскому матерному, а то вдруг пристал к Жукову с расспросами — что он за человек, да какого состояния-сословия.

Врать ироду Сысой Авдеич не насмелился. Всю как есть правду про себя обсказал, ничего не утаил.

— Ты два раза в тюрьме сидел? — переспросил замотанный, и глаза над кушаком сделались, будто черные дырья. — Так твоему свидетельству цена грош!

Хорошо, по-русски говорили — абрекам непонятно. Не то худо могло бы выйти.

— Чтоб православный крест целовал, да не поверили? — бодро молвил Жуков. — Нет у нас в России такого заведения. Всё, князь, ладно будет.

Мысль у него сейчас была одна: только б до своих добраться, а там как-нито образуется.

— Ага, ври, — кисло пробормотал Эмархан.

Совсем он духом сник, начал отставать. Ну и ляд с ним, с таким собеседником. Сысой Авдеич ехал, держась за лошадиную гриву, да моления шептал.

Потом черкесы разом как загалдят — и давай коней разворачивать. Оглянулся Жуков, видит: Эмархан во весь опор гонит к недальнему ущелью. Решил, прохвост, от собственной шайки сбежать.

Но Байзет на скаку ружье вытянул, в стременах привстал. Дым, треск — и скакун под князем вздыбился, седока сбросил. Хотел тот подняться, да не вышло. Передний из преследователей ему на плечи прыгнул, повалил, а там и прочие подоспели.

— Вор! Обманщик! Руку резать! Расступитесь, братья! Дай я шашкой! Нет, я! — орали в том толковище.

Тонко и гнусаво завопил безносый.

Однако чем у нехристей дело закончилось, осталось для Жукова неизвестно. Пользуясь тем, что все о нем позабыли, стукнул он лошадку каблуком здоровой ноги — и давай Боже прыти.

Ушел, умчался от злодеев. Спас живот бренный и душу нетленную от неминучей гибели.

И хоть потом много лишений претерпел — охромел навечно, товар вернуть не сумел, болезнью нервической трясучкою захворал — но не роптал на судьбу, а лишь Бога славил. В горы никогда больше не езживал, имущество всё продал, да переселился с лихого Кавказа в блаженные места, на Волгу, в город Мышкин. Там, тихою мышкой, дожил Сысой Авдеич до почтенных лет, как говорится, «премного моляся и постом обуздавше страсти своя». Всем, кто слушать желал, рассказывал, и не по разу, про ужасное свое приключение и про то, как единственно верой от жестокой смерти уберегся. А на двух Сысоев неотступительно по свече полупудовой возжигал, не скупился.

Дева милосердная, день за днем молю Тебя об одном и том же. Ты знаешь, я никогда ни о чем ином Тебя не просила и не попрошу.

Я знаю, Ты — Пречистая, Ты никогда не любила грешной земной любовью, но Ты — Заступница. Заступись за меня, вымоли мне прощение, яви чудо.

Ты знаешь, я была не в себе, я лишилась рассудка от боли и оскорбления, я не могла ни есть, ни спать, ни даже плакать.

Это сотворила не я! Это сделал бес, это сделала темная сила, на время завладевшая моей душой. Я не оправдываюсь, не пытаюсь себя обелить. Я отлично знаю, что мне не может быть ни снисхождения, ни прощения, и все же не устаю просить Тебя о милости.

Умоли Своего Сына простить меня! Вот я бью себя кулаком в грудь и повторяю одно и то же, одно и то же, много лет.

Пусть Он простит меня за то, что я тогда не ушла через двор, а осталась подслушивать.

Пусть Он простит меня за слепую ненависть, которая меня захлестнула, когда они обнялись и заговорили о своем счастье.

Пусть Он простит меня за то, что я побежала на постоялый двор.

Пусть Он простит меня за то, что я всё рассказала страшному крючконосому человеку, а когда почувствовала, что он колеблется, помянула и о записке.

Пусть Он простит меня за облегчение, которое я после этого испытала, и за крепкий сон, которым уснула, вернувшись домой.