Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

И только когда в доме жрица Юноны перестала выкликать Примулу (ты знаешь, это довольно долго делается, и с разных мест производится выкликание), – отец перестал искать и озираться, вернулся во двор и в атриум. Но по-прежнему не узнавал ни префекта, ни трибунов, голосов их будто не слышал и на вопросы не отвечал, к маленькой покойнице не подошел, а сел на край имплувия и принялся задумчиво разглядывать воду.

Он только Лусену узнал, когда она подошла к нему и спросила:

«Ну как ты? Как себя чувствуешь?»

Лусене отец ответил, спокойно и буднично:

«Неважно. Вчера выпили немного. И теперь чувствую себя усталым и разбитым. Не люблю я эти праздники».

И посидев еще немного у воды, ушел к себе в комнату и лег на ложе, не раздевшись и двери за собой не прикрыв. И так проспал до вечера.

IV.Примулу хоронили ночью. Жрица Юноны не только сама отказалась участвовать в похоронной процессии, но ни одного из лабитинариев не дала и запретила приглашать профессиональных плакальщиц и музыкантов.

Ты, кажется, знаешь всё на свете. Но на всякий случай подскажу и напомню: похороны умершего в юном возрасте оскверняют дом, их называют «несчастными», и их надо скрывать от глаз посторонних людей.

Поэтому так решили: Олиспа, как самая эмоциональная из наших рабынь, будет играть роль главной плакальщицы. Бетана будет ей «подвывать» (так выразилась Олиспа, рассказывая мне о траурной процессии). Флейтистом хотели сделать нашего корпоративного раба. Но его совладельцы принялись возражать: дескать, осквернится, в дом его потом не впустишь, за водой не пошлешь. Поэтому на роль флейтиста заманили какого-то местного мальчонку, то ли из кантабров, то ли из васконов (никто не знал его происхождения). Намазали ему белой краской лицо, поставили во главе шествия, сунули в руки флейту, на которой, как говорят, он совсем не умел играть, но звуки извлекал на редкость жалостливые и очень смешно и ловко приплясывал, то есть заменял собой и траурных музыкантов, и хор сатиров.

Ложе по протоколу должен был нести отец. Но он, проспав до вечера, так и не пришел в себя. По-прежнему слышал и узнавал только Лусену, свою жену. Во всем остальном совершенно не ориентировался. И когда Лусена его спросила: «Ты понесешь крошку?», он ей ответил: «Да, конечно, я понесу». Но сундучка с покойницей не смог увидеть. И когда Лусена ему указала: «Вот он, бери», отец стал озираться по сторонам и растерянно спрашивать: «Да где же? О чем ты?»

Пришлось Примулу нести Вокату, армейскому рабу. А Марку Пилату вручили факел – единственный в процессии, потому что женщинам факела не дашь, а у флейтиста и Воката руки и без того были заняты. И эдак, с единственным факелом, под частые вскрики флейты отправились в ночь.

К тому же отец, как рассказывали, часто останавливался и замирал на месте. И вместе с ним останавливалась скорбная процессия, потому что без факела было трудно передвигаться в темноте. Лусене приходилось тормошить отца и просить его идти дальше. И он всякий раз слышал ее и шел. Но снова потом останавливался и обмирал. Так что, в конце концов, Лусена объявила: «Люди нас бросили и не видят. А боги, если и рассердятся, то только на меня». С этими словами она отобрала факел у мужа и сама стала освещать дорогу. А Марк, мой отец, некоторое время шел за процессией, но потом снова обмер и исчез во мраке.

Олиспа рассказывала, что Лусена совсем не плакала, и они с Бетаной просили: «Надо поплакать, госпожа. Боги велят. Обязательно надо поплакать». Но Лусена лишь молча кивала головой, но так и не заплакала. А после четвертой или пятой просьбы, сказала: «Отстаньте. Я уже давно плачу. И Белая Богиня плачет вместе со мной».

Похороны прошли на скорую руку, потому что Лусена спешила вернуться к отцу.

На обратном пути они его обнаружили в том самом месте, в котором он в последний раз остановился и обмер.

Траур, естественно, не объявили, ибо, как известно, закон запрещает носить траур по детям моложе трех лет.

V.Когда отец пришел домой – вернее, когда его под руки почти притащили туда Вокат и Лусена, – он потребовал кувшин вина и заперся у себя в комнате, а Лусена легла с рабынями. Среди ночи отец распахнул дверь и потребовал еще один кувшин вина, а получив его, снова запер дверь на засов. Утром следующего дня он потребовал третий кувшин, в полдень – четвертый.

Так он пил трое суток подряд. Но чем больше он выпивал, тем больше приходил в себя. Первый кувшин, рассказывала Олиспа, он попросил глухим голосом и словно в забытьи; второй кувшин – тот, который среди ночи, – потребовал капризно и чуть ли не плача; третий, утренний, велел принести командным голосом и с раскрасневшимся лицом; четвертый, полуденный, спросил ласково и чуть ли не виновато.

Вечером первого дня вместе с очередным кувшином он пригласил к себе в комнату Лусену, заперся с ней до полуночи, и что они там делали, никому не стало известно; Лусена утверждала, что «плакали и разговаривали, разговаривали и плакали».

Утром второго дня затребовал к себе Воката и велел ему пить вино вместе с собой.

К вечеру второго дня призвал Бетану и велел подать ему в спальню обильную трапезу, с закусками, горячими блюдами и десертом.

Утром третьего дня приказал Вокату принести к нему в спальню ванну, нагреть на солнце воды, «непременно на солнце, а не на огне», добавить в нее шафрана и корицы, «но ни в коем случае не добавлять кинамона». И ванну эту долго и усердно принимал, а потом призвал Олиспу и велел умастить себя оливковым маслом, хотя ни разу до этого не допускал к своему телу женщин и маслом натирался всегда сам; ну разве что изредка обращался к услугам массажиста, да и то – в случае недомогания.

И каждый день выпивал по четыре кувшина вина: утром, в полдень, вечером и в полночь. И, повторяю, чем больше пил, тем больше приходил в сознание, как бы очищаясь от помешательства и словно трезвея от горя.

Вечером третьего дня ему принесли кувшин, но он от него отказался, хотя снова затребовал еду и ел так жадно и ненасытно, что слуги удивлялись, а Лусена стояла на коленях у алтаря, вытирала его своими волосами, но не плакала.

VI.Утром четвертого дня отец вышел из комнаты бодрый и чуть ли не радостный и, наскоро позавтракав оливками, сыром и хлебом, смоченным в вине, отправился на службу. Рассказывали, что весь день он тренировал своих всадников «жить по-нумидийски», то есть ездить на лошади без поводьев, управляя одними ногами и дротики метая одновременно правой и левой рукой.

Домой он вернулся усталый и умиротворенный. И, едва переступив порог, ласково спросил у Лусены: «А где мой сынок?…» Да будет тебе известно, дорогой Луций, что отец мой ни разу, ни до ни после, не называл меня «сынком»… «Я отослала его», – ответила Лусена. «Ну так приведи, приведи. Давно его не видел», – велел отец.