Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

Клюв у него был какой-то совсем не лебединый: черный, злой, чуть изогнутый. И на ноге у меня целый месяц оставался, представь себе, не синяк, а именно укус – с частыми красными точечками, словно от мелких и острых зубов.

Хищная птица.

III.Таким же хищным был взгляд у его хозяина…

Вернее, взгляд часто бывал у него таким же хищным…

Нет, Луций, давай по порядку. И, так сказать, краткий, но полный портрет.

В росте рыбак заметно уступал гельветам (хотя был выше обыкновенного римлянина). И плечи у него были не широкие, а узкие и покатые. При этом рыбак держался удивительно прямо – гельветы же часто сутулятся.

Гельветы, как ты помнишь, пестро одеваются. – Рыбак был одет во всё серое: серые штаны, серая рубаха и серый плащ. Однако серый цвет его одеяния был весьма благородным.

Гельветы увешаны украшениями. – На рыбаке не было ни серег, ни колец, ни гривны. Но серый квадратный плащ скрепляла массивная застежка, которая имела форму колеса и была из чистого золота.

Короткая, ухоженная белая бородка, волнистая и мягкая, и слишком короткие для гельвета густые волосы на голове, серые и острые, как иглы у морского ежа.

Широкий нос. Полные, чуть оттопыренные губы. Кустистые брови. Кожа на лице гладкая, чистая, светлая, с легким румянцем, как у юноши.

Глаза – глубоко посаженные и пронзительно синие.

Казалось бы, что может быть в этом лице хищного?

А теперь представь себе, Луций, что хищным этого человека делал его взгляд.

Я не поэт и не ритор. Но попробую описать…

Синие глаза его вдруг становились фиолетовыми, и от них начинал исходить темный, почти черный взгляд. От этого взгляда будто происходили изменения в чертах лица: кустистые брови взлетали косо наверх, и между ними возникали две резкие борозды; сужался и заострялся нос, сжимались и истончались губы. Сделавшись темными, глаза, однако, смотрели удивительно ясно, и эта ясность была ощутимо острой, почти болезненной. Сказать, что он пронизывал тебя взглядом, было бы неточно. Скорее, он притягивал тебя к себе, сперва ощупывал, затем прокалывал и надрезал, раздвигая края, как это делают хирурги… Казалось, своим взглядом он мог передвигать и неодушевленные предметы, подтягивая их к себе или отталкивая прочь…

Но я забежал вперед, принявшись описывать его взгляд.

IV.Ибо целый год – до и после тринадцатилетия (напомню: я родился в июне) – я лишь издали наблюдал за рыбаком и его лебедем. И лишь в течение двух месяцев: в марте и потом – в октябре. В другие месяцы я не встречал его ни на озере, ни в деревне.

Хотя я в мельчайших подробностях изучил жизнь деревенских гельветов, о загадочном рыбаке мне удалось узнать очень немногое.

Жил он в круглой мазанке, – все остальные жилища в деревне были прямоугольными и деревянными.

Пойманный улов никогда не продавал городским скупщикам рыбы, как это делали другие деревенские рыбаки.

К нему часто наведывались гельветы, некоторые – издалека, как можно было определить по их запыленной обуви и усталому виду, а также по тому, что люди приезжали на осле или на лошади. Приехавших и пришедших рыбак никогда не впускал к себе в дом, а садился с ними под орехом на берегу пруда и что-то им говорил, иногда долго и назидательно, а они внимательно слушали и благодарно кивали. Перед тем, как отпустить их, рыбак всякий раз уходил в дом и возвращался оттуда с только что пойманными рыбинами, пучком трав или связкой кореньев. А посетители, еще до того, как он усаживал их под деревом, я видел, делали рыбаку различные подношения: кругляки сыра и кувшины с молоком, плошки с медом, хлебные лепешки или корзинки с лесными орехами, свертки с кусками сырого мяса. Представь себе: некоторые приносили ему рыбу , не только соленую, но и свежую! И он эту рыбу охотно брал и уносил к себе в дом. Хотя, повторяю, каждого посетителя перед его уходом непременно одаривал рыбой – той, что сам наловил.

Однажды к рыбаку в богатой двуколке в сопровождении трех рабов пожаловал какой-то римлянин. Нет, не из нашего города, потому что дело было в октябре, и к этому времени я всех горожан Новиодуна знал в лицо. Римлянин приехал со стороны Лусонны, экипаж и рабов оставил перед входом в деревню, а сам пешком отправился к пруду и хижине, неся на руках тяжелого поросенка, который брыкался, пачкал и мял римлянину одежду и верещал на всю деревню.

Похоже, римлянин не впервые сюда приехал и хорошо знал дорогу.

Римлянина этого рыбак не наставлял под ореховым деревом, а повел к озеру. Там они сели в лодку и скоро исчезли из виду. А мне не удалось дождаться их возвращения.

Конечно, мне хотелось расспросить гельветов, что за человек мой рыбак. Но я не мог себе позволить никаких расспросов. Во-первых, я еще недостаточно хорошо понимал гельветское наречие. А во-вторых, зная, что гельветы почти обожествляют устное слово и, следовательно, с опаской и с предубеждением относятся к заикам и косноязычным, я решил вообще не открывать рта в деревне. И скоро меня стали почитать за сумасшедшего немого. Потому как, по их рассуждению, какой же нормальный римский мальчишка будет каждый день шляться в гельветскую деревню, часами бродить по берегу озера или торчать неподалеку от мазанки и пруда, и, чинно раскланиваясь с каждым свободным гельветом, приветливо улыбаясь даже батракам и рабам, ни разу не ответит на вопрос и рта своего не раскроет. Ясное дело – чокнутый и немой. И если немота моя их несколько настораживала, то к умственно убогим гельветы относятся с суеверным уважением. И скоро меня стали угощать молоком и сыром, ячменными хрустящими хлебцами и варенными в меду желудями. А некоторые наиболее радушные даже заманивали к себе в дом. И там, греясь у очага, принимая нехитрые, но вкусные угощения, я прислушивался к их речи и постепенно обучался их языку.

Скоро я понял, что рыбака они называют между собой «филид», а обращаясь к нему, говорят «гвидген». Но что это – имя или наименование профессии, я так и не мог установить. Хотя уже знал, что «гвид» на их языке означает «лес», а «ген» – вроде бы «сын». Стало быть, «сын леса». Но с какой стати «сын леса» живет на берегу озера и ловит в нем рыбу? Зачем к нему со всех концов приходят люди? В чем он их наставляет и для чего одаривает рыбой и травами?…

Замечу, что, хотя в деревне я уже давно стал своим человеком, главный объект моего наблюдения, за которым я, пусть издали, но следовал по пятам (возле мазанки караулил, до причала провожал, на берегу сторожил), – сам рыбак не только не заговорил со мной, но ни разу даже не глянул в мою сторону. Словно для него я был не только немым, но и невидимым.

Однажды – уже в октябре, когда он снова появился на озере – я специально встал на тропинке, по которой он шел к причалу. Так он наткнулся на меня, едва не сбил с ног, а потом принялся удивленно оглядываться по сторонам, будто не мог взять в толк, обо что он случайно преткнулся.