Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

Я невольно зажмурился. А когда снова открыл глаза, увидел, что лебедь отошел от меня и по тропинке отправился в сторону деревни.

Я глянул на Рыбака. И тот в ответ на мой взгляд:

«Он с нами не поедет. Ему велено идти в деревню и охранять дом».

Ты, Луций, когда-нибудь видел лебедя, которому поручают охранять жилище?

Естественно, я с еще большим удивлением глянул на Рыбака. А тот с усмешкой:

«Чего таращишься? Еще недавно этот лебедь был собакой. И никак не может привыкнуть, что он теперь лебедь… Ладно, садись в лодку».

Я подошел к Рыбаку и честно признался:

«Я не могу. Меня укачивает».

«Не болтай глупостей», – перестал усмехаться Рыбак.

«Я не болтаю… У меня это с детства. Меня укачивает от одного вида…»

«Со мной не будет укачивать, – строго прервал меня гельвет и ласково добавил: – Я дам тебе конфетку».

Я подчинился и сел в лодку.

Рыбак протянул мне желтый шарик и велел положить в рот.

У шарика был медовый вкус, и я попробовал протестовать:

«От меда меня будет еще сильнее укачивать».

«Это не мед», – возразил гельвет, отвязал лодку, оттолкнулся веслом от деревянных мостков. И мы поплыли.

Я сидел на корме. Рыбак – на средней скамейке, за веслами, лицом ко мне.

«Соси шарик. А если действительно будет укачивать, смотри на солнце», – велел мой наставник.

Я попытался поднять взгляд навстречу яркому утреннему солнцу. Но Рыбак улыбнулся и уточнил:

«Да нет, не на то солнце. На то, что у меня на груди». – И он показал на золотую застежку в форме колеса, которая скрепляла его серый плащ.

Я принялся смотреть на фибулу, и ей-богу, Луций: меня совершенно не тошнило и ничуть не кружило мне голову, хотя я чувствовал, что лодку всё сильнее и сильнее качает, по мере того как мы отдаляемся от берега.

«Ты первый римлянин, который сидит у меня в лодке», – через некоторое время объявил мне Рыбак.

Не противоречия ради, а чтобы поддержать разговор, я осмелился возразить:

«Нет, Доктор, я видел еще одного римлянина. Ты посадил его в лодку. И вы поплыли».

«Когда видел?» – быстро спросил рыбак и перестал грести.

«В прошлом году. Он был не из города. Помнишь, он принес тебе поросенка…»

«Не болтай глупостей!» – вдруг сердито сказал Рыбак и снова взялся за весла.

Лица его я теперь не видел, так как зависшее над далекими Альпами солнце слепило меня своими острыми лучами. Но по резким движениям весел я мог заключить, что рассердил гельвета своими воспоминаниями.

Через некоторое время Рыбак сурово произнес:

«Раз и навсегда запомни! Я не общаюсь с римлянами. Тем более не сажаю их в свою лодку! Ты – первый. Неужели не ясно?!»

«Ясно, Доктор». – Я тут же покорно согласился.

Некоторое время гребки были по-прежнему грубыми и резкими. Затем стали смягчаться.

«Ты – первый, – сказал Рыбак, словно продолжая прерванную мысль. – Потому что ты еще мальчик».

Я поспешил почтительно кивнуть.

Гребки стали еще более плавными, и гельвет проговорил:

«Потому что ты сирота и заика. А кельты жалеют сирот и не любят заик».

Я постарался приветливо улыбнуться.

Еще через некоторое время Рыбак почти ласково спросил меня:

«Ну, как? Не укачивает?»

«Совсем немного… Ка-апельку…», – соврал я, чтобы вызвать к себе еще большее расположение, потому что на самом деле я чувствовал себя превосходно.

«Соси шарик и не верти головой», – велел гельвет.

«Шарик уже давно… кончился», – сказал я.

«Тогда смотри на солнце. На солнце у меня на груди, – сказал Рыбак и добавил: – Скоро начнется туман».

Еще рез повторяю, Луций: ясность вокруг нас была поразительная. А потому то, что началось потом, с трудом поддается описанию.

(3) Сперва будто вспыхнула и яростно засветилась фибула на груди у гельвета. Я тут же подумал: Что это она так засверкала? Ведь Рыбак сидит спиной к солнцу.

Я поднял взгляд и увидел, что небо над головой выцветает, словно его задергивает некий прозрачный занавес. И занавес этот быстро мутнеет, сереет, плотнеет и опускается на меня и на озеро.

Я посмотрел на воду и увидел, что так же мутнеет, выцветает и исчезает окружающая нас вода. А ее место занимает теперь какой-то пухлый и рыхлый полог, похожий на пену от кипящего молока, но серую и застывшую.

Я глянул на Рыбака, и заметил, что его фигура тоже как бы растворяется в окружающем пространстве: сначала в солнечном мареве зарябила и расползлась голова, затем исчезли руки с веслами, затем – ноги. А следом за этим борта лодки словно размякли, оплыли и легли на воду.

Представляешь, Луций? – Я это до сих пор очень живо себе представляю!

И вот, когда всё вокруг опухало, выцветало, серело и растворялось, брошь на груди у моего спутника становилась всё более рельефной, сверкала золотым своим ободом и каждой спицей своего колеса, и резала мне глаза чуть ли не до боли.

«Хватит смотреть на солнце. Смотри вправо. Смотри в глубь тумана», – услышал я голос гельвета.

Так это туман, с облегчением подумал я.

«Это внезапный туман. Так что будь предельно внимательным», – ответил мне голос.

Я посмотрел направо и сначала ничего не увидел, кроме серой застывшей пены. Но скоро пена как бы заструилась и потекла, и в ней образовался словно коридор, стены которого раздвигались и уходили вдаль. В дальнем конце коридора я увидел какие-то не то фонтаны, не то водные столбы. А стоило мне сощуриться и начать присматриваться, как столбы эти будто засветились изнутри, то ли обледенели, то ли остекленели и стали напоминать некоторые – высокие колонны, а некоторые – целые башни.

«Не молчи! Рассказывай, что видишь!» – потребовал голос.

Я сказал, что вижу колонны и башни, и что они светятся.

«Похоже на тот сон, который ты мне рассказывал?» – спросил голос.

Я молча кивнул головой. – Действительно, Луций, было очень похоже на то видение, которое я сочинил (см. 12.XIV)

«Тогда заткнись и слушай!» – грубо велел мне голос.

Я стал прислушиваться, глядя в искрящийся коридор.

Сначала я ничего не слышал. Но башни вдалеке вдруг утратили свою прозрачность, почернели, а рядом с ними, вернее, позади них воздвиглось какое-то строение, темно-синего цвета, тоже уходящее своей вершиной вверх.

Тогда я услышал цокот копыт, скрип рессор и грохот колес – будто мы были не на озере, а где-нибудь в Нарбонне или в Испании, на имперской дороге, мощеной каменными плитами, возле крутого поворота, из-за которого невидимые и стремительные во весь опор неслись на нас боевые колесницы!

Взгляд мой скользнул в сторону колонн. И я увидел, что это уже не колонны, а тускло святящиеся темные фигуры – вернее, вытянутые вверх и слегка изогнутые то ли шеи гигантских лебедей, то ли змеиные шеи и головы гидры.

Резь возникла в глазах, и глаза стали моргать и слипаться. Дыхание перехватило. Мне показалось, что окружающий туман липнет к моему телу, впитывается в поры и там, внутри меня, будто склеивает мне легкие, сердце и печень. Мне почудилось, что серый солнечный туман как бы притягивает, всасывает и поглощает меня, и что скоро, очень скоро я растворюсь в нем и совершенно исчезну.