Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

«Отец тебя не любил?»

Оправившись от нового удивления, я стал объяснять гельвету, что отец любил меня, что особенно в последнее время он был со мной бережен и ласков, что я у него – единственный сын, что сильнее меня он любил разве что свою жену, Лусену, мою мать… Мне почему-то не захотелось рассказывать Рыбаку о моей умершей сестре и о том, что Лусена мне не родная мать, а мачеха.

Гельвет тем временем выбрал и отложил в левую руку второй бутончик. И спросил:

«А за что твой отец не любил тебя, ты не догадываешься?»

Я совсем опешил. А потом сказал, уже не разыгрывая обиду, а действительно обидевшись и рассердившись:

«Я ведь только что пытался рассказать, что отец любил меня. На самом деле любил! Слышишь?!»

Рыбак выбрал и отложил третий цветочный бутон. А потом насмешливо посмотрел на меня и задумчиво проговорил:

«Слышу, слышу… Но почему тебе, римлянин, можно задавать глупые вопросы, спрашивать про каких-то богов, которых ты никогда не видел, болтать про какие-то ворота?… Тебе, значит, можно? А мне, что, нельзя?… Ну, спросил глупость. Чего кипятишься?»

«На, пожуй, успокойся», – тут же велел Рыбак, протягивая мне один из бутончиков.

Я сунул его в рот и сердито стал пережевывать. Мне показалось, что растение слишком сухое и жесткое для только что сорванного цветка. Но тут у меня во всем рту возникла резкая и внезапная сухость. Я удивлено посмотрел на гельвета.

«Сейчас дам попить», – сказал тот и протянул мне глиняную фляжку, неизвестно каким образом оказавшуюся у него в руке.

Я сделал из нее несколько глотков. Вроде бы это была ключевая вода. И сухость тотчас исчезла.

А Рыбак протянул мне второй бутончик и велел жевать.

Этот бутончик был тоже сухим и нестерпимо горьким. Но когда, быстро разжевав и проглотив его, я снова приложился к фляге, горечь, представь себе, прошла.

От третьего бутончика, уже не сухого, а липкого и тягучего, словно это было не растение, а жидкая смола, у меня началось жжение, сначала во рту, а потом в горле и в носу. Жжение быстро усиливалось, становилось все более болезненным и пугающим. Я схватился за флягу. Но Рыбак вырвал ее у меня.

«Ни в коем случае! Еще хуже станет! Пей из ручья!» – скомандовал он.

Я кинулся к ручью, встал на колени и стал черпать обеими руками. От первых глотков внутри у меня словно вспыхнуло пламя. И я, все лицо погрузив в ручей, принялся поглощать воду не только ртом, но, как мне показалось, еще и носом. При этом я отнюдь не захлебывался, дыхания мне не перехватывало, а жжение стало ослабевать, вернее, истекать из меня, сперва будто выплеснувшись через нос на щеки, потом охватив подбородок и шею, а затем как бы растворившись в воде и исчезнув вниз по течению.

И вот, странное дело, Луций. На некоторое мгновение – короткое или длинное, я потом не мог вспомнить – мне показалось, что я лежу на дне ручья, что я стал рыбой, а надо мной едва колеблется голубовато-зеленоватая прозрачная поверхность, через которую на меня смотрит Рыбак, грозя мне пальцем и покачивая головой.

Когда же я перестал быть рыбой, оторвал лицо от ручья, встал на ноги и вернулся на пригорок, гельвет, который, на самом деле, не вставал со своего места, с интересом спросил меня:

«Ну, что ты видел?»

«Я ничего не видел, – соврал я и добавил: – От твоего проклятого цветка… Или что ты мне подсунул?… Эта гадость мне чуть весь рот не сожгла».

«Прекрасно. Четыре фразы произнес и не разу не заикнулся», – заметил Рыбак.

«Тут не до заикания, когда у тебя от боли глаза на лоб лезут!» – ответил я.

Гельвет усмехнулся и сказал:

«Ну, раз глаза на лоб вылезли, ты этими глазами видишь, как светятся теперь растения на поляне?»

Я оглянулся и увидел, что, действительно, воздух над травой и цветами как будто светится: в некоторых местах – синим цветом, в других – желтым, в третьих – розовым. Я поднял глаза к небу, увидел, что солнце двинулось к закату, и сказал:

«Нет. Ничего не в-вижу». – Я лишь самую малость заикнулся.

А Рыбак неодобрительно на меня покосился и сказал:

«Запомни: лекарственные растения в это время суток обычно светятся ярко-фиолетовым светом, ядовитые – желтым, растения силы – бело-розовым».

Гельвет замолчал, а потом вдруг шумно и обиженно стал восклицать:

«И еще запомни! Нет никаких богов! Есть Орел, которому служат солнечные коневоды или божественные свинопасы! Эти пастыри к наиболее достойным направляют воинов знания. А те принимают самые различные формы: старого рыбака, или птицы, или рыбы, лежащей на дне ручья под двумя орехами… Ты и рыбы не видел?!»

Я хотел сказать, что недавно я сам был рыбой. Но вместо этого сказал:

«Н-не видел я н-никакой рыбы». – Теперь я уже два раза заикнулся.

«Зачем врешь?» – тихо и удивленно спросил Рыбак.

«Я н-н-не вру… П-п-почему ты реш-ш-шил, что я вру?»

«Потому что ты снова стал заикаться», – грустно ответил гельвет.

Я продолжал оправдываться. И – веришь ли, Луций? – с каждым моим заиканием из меня словно… как бы это лучше сказать?… из меня будто выплескивалась сила. Я физически ослабевал и чувствовал, что слабею от каждой фразы.

Рыбак, похоже, заметил мое состояние и сказал:

«Пойдем. Пока ты еще можешь идти».

(3) Мы тронулись в обратный путь. Причем, Рыбак запретил мне разговаривать.

Треть дороги я кое-как проковылял самостоятельно.

Потом голова у меня закружилась, меня стало швырять из стороны в сторону. Гельвет взял меня под руку и повел, как водят пьяных.

А когда мы добрались до буковой рощи, я уже и с поддержкой не мог идти, потому что ноги у меня подкашивались. Тогда Рыбак велел мне влезть к нему на закорки, руками обхватив за шею.

Помню, что я стал отказываться, заикаясь почти на каждой согласной.

А дальше я ничего не помню.

Лусена потом рассказывала, что Диад обнаружил меня на пороге нашего дома. Я спал так крепко, что разбудить меня не было никакой возможности. Меня отнесли на постель. Раздевать и укрывать не стали…

VII.А вот, Луций, сон, который мне тогда приснился.

Я нахожусь на поляне, на той самой, с которой недавно ушел. Справа течет ручей и растут два ореховых дерева. А прямо передо мной – синие цветы. Один цветок – высокий, благоухающий, у основания бутона царственно-фиолетовый и нежно-голубой, почти белый на кончиках лепестков. Этот чудесный цветок притягивает меня своей красотой.

Я оглядываюсь по сторонам, вижу, что Рыбака нигде нет, и решаю воспользоваться счастливым моментом.

Я делаю шаг, другой, третий. Но когда до цветка остается не более локтя, проваливаюсь. Сначала – по пояс и будто в сухие опилки. От них у меня пересыхает рот, начинает щипать в носу. Я чихаю. И проваливаюсь теперь по грудь – во что-то уже не сухое, а мокрое и горькое. Эту мокрую горечь я словно чувствую каждой клеточкой тела. Она по жилам поднимается к горлу. А когда просачивается мне в рот, я снова проваливаюсь. На этот раз – по самые глаза, в какую-то огненную жижу.