Юрий Никитин - Князь Владимир

– Но разве здесь не лучше?

Он задумался, заговорил медленно, колеблясь и подбирая слова:

– Что есть лучше? Когда богаче? Когда земля лучше родит, а зима теплее? Но как же тогда наши деды… Мне рассказывали волхвы про нашего давнего предка Скифа… Дескать, однажды всем племенем, перевалив через горы, пришли в цветущую долину. Зеленая сочная трава до пояса, дичи видимо-невидимо, в лесу полно ягод, в реках тесно от рыбы… Племя зажило счастливо. Кони стали сытыми и крепкими, женщины рожали по двое-трое детей, мужчины пасли стада, где каждая кобылица приносила по три жеребенка, овцы ягнились пять раз за лето… И тогда вышел как-то из шатра Скиф, воскликнул с мукой: как мы живем? Мужчины стали тучными, как женщины, забыты бранные подвиги, забыты честь и слава, никто не проливает кровь за родину, за детей, за любовь…

Она слушала едва дыша. Лицо северного варвара было печальным. Ее сердце замирало от нехорошего предчувствия.

– И… что ему ответили?

– Ничего. Мужчины разошлись, повесив голову. Эта ночь во всем племени была тягостной. А к утру во многих шатрах слышался женский плач. Когда взошло солнце, многие мужчины уже седлали коней, чинили давно прогнившие от безделья повозки. В их сытых потухших глазах снова сверкала прежняя удаль, они выпрямляли спины и подтягивали животы. Их ладони снова любовно гладили потемневшие рукояти мечей-акинаков. Мужчины племени знали, что уйдут в трудное неведомое, оставив теплые обжитые места, многие погибнут в боях, умрут от ран и болезней… И еще неизвестно, найдут ли землю лучше. Но только так достойно жить для мужчин.

– Но это… это просто неумно!

Он пожал плечами:

– А когда человек жил умом? Разве что когда раб. Свободный человек слушает свое сердце.

– Не понимаю, – прошептала она, но уже скорее из упрямства, ибо в странной речи варвара смутно ощущала неведомые ценности, которым они отдают души. – И снова ушли всем племенем?

– Да. Потому что для человека, особенно для мужчин, всегда есть что-то выше, чем покой, богатство, даже его шкура. Потому я все же вернусь на Русь… потому что… потому что мне там в самом деле лучше! Как стало лучше племени Скифа, когда из теплых и безопасных земель ушли навстречу солнцу.

Олаф застегивал доспехи весело, посвистывал, взревывал песенку, потом вдруг остановился посреди комнатки. В голосе было неподдельное сочувствие:

– Я слышал о таком в песнях, но чтоб вот так на самом деле…

Владимир чувствовал в висках колющую боль, а в затылок будто вбивали длинные тупые гвозди.

– О чем ты?

– Взгляни в зеркало, – посоветовал Олаф.

Из отполированной бронзы на Владимира недобро смотрел худой воин с желтым нездоровым лицом. Глаза запали и лихорадочно блестели. Бледные губы сжались в плотную линию.

– Что-то съел, наверное, – буркнул он.

Олаф поднял палец, прислушивался. Со двора раздавался голос певца, жалобно звенели струны. Лейла и Меджнун, великие влюбленные, о которых никто не может слышать и сохранить глаза сухими. Когда их разлучили, Меджнун начал бледнеть и желтеть, еда не шла впрок, он медленно чах, все усилия лекарей оказались зряшными. Он умирал от любви и в конце концов умер…

Владимир тяжело грохнул кулаком по столу. Подпрыгнула и зазвенела металлическая посуда, заглушая унылый голос за окном.

– Нет, – сказал он люто. – Я не умру. Я не умру!

Олаф спросил неожиданно:

– А жить сможешь?

– И жить не могу, – признался Владимир. – Мне не нужны все женщины мира! А они все в Царьграде есть, мне противна их похоть, хотя сам жеребец… мне хочется стоять перед ней на коленях, держать в ладонях кончики ее пальцев, смотреть в ее чистое небесное лицо и плакать от счастья. Наверное, я схожу с ума.

Олаф смотрел с симпатией:

– Да.

– И я… сойду?

– Ты уже сошел, – сказал Олаф уверенно. – Видать, боги тебя любят. Так отмечают тех, кто им близок.

– Ничего себе любовь!

– Наши волхвы говорят, что боги тяжкие испытания посылают только избранным. Кого заметили. А остальные живут как живут – вполсилы, в полурадостях, полугорестях, полужизнях.

После ночного дежурства он шел по дороге к баракам. Солнце светило уже ярко, он чувствовал, как накаляется шлем, нагреваются латы. Народ уже галдел как сороки, греки есть греки, кричали мулы, ревел скот, но когда услышал звонкий цокот копыт, сразу отступил в сторону и оглянулся.

Его догоняла легкая коляска, очень богатая, а четверка коней, что ее легко несли вдоль главной улицы, были самыми легкими и красивыми, каких он только видывал.

Коляска поравнялась с ним, кони сразу перешли на шаг. Занавеска откинулась. Владимир задержал дыхание. Такой прекрасной женщины он еще не видел в жизни, если не считать Анну. Молодая, с нежным белым лицом, огромными лиловыми глазами, такого цвета бывают тучи при внезапной грозе, пухлыми женственными губами. А когда она приоткрыла ротик, мурашки поползли по спине, настолько голос звучал чувственно, приглашающе, словно перед ними была разобранная постель, а на столике рядом стояли изысканные яства и напитки:

– Вольдемар, доблестный ипаспист…

Сердясь на себя, что так смешался и явно покраснел, он слегка наклонил голову:

– Я никогда не видел таких прекрасных лошадей.

Прикусил язык, такое брякнуть красивой женщине, но слово не воробей, он видел, как она нахмурила брови, соболиные, ровные, как шнурки. В ее голосе прозвучала насмешка:

– Да, прекрасные животные. Как и ты, ипаспист из северной страны.

Коляска мерно стучала колесами. Владимир шел медленно, лицо женщины было ближе, чем на расстоянии руки. Он уловил запах дорогих масел и притираний. Ноздри дернулись, жадно вбирая аромат, в котором почудилась и свежесть его холодных лесов.

– Они, наверное, стоят дорого, – сказал он искренне. – Такие кони! Ветер, а не кони.

Она кивнула, не спуская с него глаз:

– Я хотела бы поговорить с тобой о работе.

Владимир развел руками:

– Я слишком беден, чтобы нанять вас. Но если вы обратитесь…

Она прервала нетерпеливо, в глазах блеснули предостерегающие огоньки:

– Мне нужен крепкий сильный мужчина…

Владимир посмотрел ей в глаза, голос сделал участливым и понимающим:

– Да-да, такая женщина! А ромеи – разве мужчины?

Она стиснула зубы. В глазах было откровенное бешенство. Владимир любовался ее лицом, еще не понимая, какой бес тянет за язык, почему говорит так дерзко, но чувствовал, что не может иначе. Что-то в нем почуяло опасность, и это что-то отпихивается от нее как может: задиристым тоном и независимым видом.

– Я, – произнесла она, – дочь сенатора Церетуса.

Коляска по ее знаку начала останавливаться, но Владимир шаг не сбавил, брел все так же, щурясь от яркого солнца. Если прекрасная незнакомка, то бишь дочь сенатора Церетуса, полагает, что он сразу начнет трястись и упадет ниц, то ошибается. Он слышал и погромче имена и титулы.