Леонид Гиршович - Тайное имя — ЙХВХ

Александр старался внушить доверие к себе, а получалось наоборот. Однажды его выпроводили — его и Лишанского. Подвели к дверям и по-доброму так, по-семейному сказали: «Ступайте себе, ребятки, на здоровье», — в ответ на предложение отыскать воинственное еврейское племя, кочующее по аравийским степям под бой барабанный.

Тюрбан по-прежнему ничего не отвечал. Безразлично смотрел, как сквозь толстое стекло. Вдруг что-то написал (как на одном дыхании, на одном клевке перышком в чернильницу), чем обнадежил Александра. Сложил листок вдвое, запечатал перстнем (запечатлел Свое Имя) и позвонил в колокольчик. Мальчик на посылках тут как тут, кивнул и забрал письмо.

— Где часы? — по-эспаньольски, дабы не осквернить язык молитвы недостойным его употреблением.

Александр сразу не понял. Но в casa de empeños не принято повторять дважды.

— Ну?

Прикрыв часы ладонью, Александр поднес их к глазам.

— Хорошие часы, как драгоценные камни: ночью сверкают, днем тускнеют [98].

Ломбардист молча запер заклад, даже не полюбопытствовав взглянуть. А на прилавок положил две засаленные купюры.

— За серебряные часы!?

Господь Бог не снизошел до объяснений. Он был настолько хозяином положения, что Александр не отважился давать выход своим чувствам. Взял деньги и побрел на почту.

На этом череда испытаний для Александра не завершилась. Еще раньше, чем он вернулся в отель, Ангел Господень туда доставил записку: «Приезжий из Яффы заложил часы. Чужие».

При виде его, возвращающегося, швейцар чувствительно дал Александру понять, что таким не место в «Гранд-отеле Савой». О, если б под взглядами прохожих можно было превратиться в камень!

Подхватил чемодан — и в ночь. Кто тебя тянул за язык: остановился в «Савое». Тот, кто закладывает часы, в «Савое» не останавливается. Представил себе, как она подходит к стойке — застенчивая грация в облаке парижского парфюма: «Мосье Аронсон из Яффы…» — «Ах, мосье Аронсон, аферист из Яффы?» И усатые ухмылки вслед.

Пусть Александр никогда этого не увидит, но над своим воображением он невластен. Внутри человеческого существа живет еще одно существо, затравленное, корчащееся со стыда, с искаженной мордочкой. Чт о она подумает — она, тоже с искаженной мордочкой шептавшая: «Oh, Sandro, эйн кам о ха».

А что если б в минуту жестокого просветления ему все открылось? Воровке где-то Бог послал кусочек сыра, и уж она, не будь дура, давно села на сук подальше. Что для него предпочтительней: разочароваться в ней, оказавшейся заурядной корабельной воровкой, или в себе, который, как последний фраер, растянулся на собачьем дерьме? Признать ее дерьмом собачьим или себя — последним фраером? Перед таким выбором Александру не грозило оказаться. Свою жизнь он проживет под самогипнотический шепот: «Oh, Alex, таких, как ты, нет — эйн кам о ха».

Он тешил себя мыслью о телеграфном переводе на кругленькую сумму — как он явится в гостиницу «Савой» графом Монте-Кристо (в переводе Фришмана, на которого сворачиваешь с Дизингоф, когда едешь к морю). «Да вы знаете, кто я? Ваше счастье, что это все еще государственная тайна».

Азы драматургии: в первом акте оружие просто так не развешивают по стенам — в финале пьесы оно непременно подвернется кому-то под руку. И то же с жареными сардинками. Отвращением к ним «на всю оставшуюся жизнь» даже не пахло, напротив, их запах, донесенный с моря порывом ветра, наполнял рот слюною. Пальцы сами собою, с машинальной набожностью перебирающего четки, ощупывали монеты в кармане. Он шел на запах, как пес, пока не вышел к его истоку: под тусклым фонарем был установлен мангал, кругом которого толпились темные фигуры людей. Здесь курили гашиш, главную специальность Мелильи. За монету в пятьдесят сантимес он получил порядочный кулек пышущих жаром рыбок и теперь уплетал их с питой, сидя на корточках перед чемоданом, сошедшим за стол. В таких случаях говорится: ничего вкуснее в своей жизни он не едал.

— Аллан, Савой! — извозчик-кабил, его отвозивший, смотрел на него с неподдельным интересом.

— Аллан, — сказал Александр. Пасть ниже, чем он пал, было некуда, терять было нечего. — У меня украли все деньги.

По-испански мы ни бум-бум, а по-арабски, ну так… размовляем, «благо он нам как укр а инский».

— Мяза тафааль? (Что ты делаешь?) — берберы, те ведь тоже «по-украински» знают.

Если в Стамбуле подряд на переноску тяжестей держат курды, то в Мелилье извозом занимались берберы, точнее, кабилы. Это было еще до войны — Рифской, по названию горной местности, — в которой за шесть лет испанцы положили уйму народа, терпя от горцев-кабилов одно поражение за другим, и еще не известно, чем бы это кончилось, если б не Франко с его новосозданным Испанским легионом да помощь доброго соседа в лице генерала Петена, щедрого на горчичный газ.

(О Франко — и вообще на эту тему, — чтоб больше к ней не возвращаться. «Оба хуже» — такого не бывает. Всегда что-то хуже чего-то и соответственно наоборот: что-то чего-то лучше. Лучше птичий грипп, чем бубонная чума. Позабудем романы Хэмингуэя, «красоту любви», песни и марши тельмановского батальона, от которых так прекрасно и тревожно на сердце, и даже Орвелла позабудем, героя Гражданской войны, признавшегося однажды, что она ведется «ради всеобщей порядочности», то есть Испания в ней дело десятое (Орвелл, «Памяти Каталонии» [99]). Честно, не красуясь перед собою, взвесьте всё. Никого другого, кроме как самого себя, вы не обвесите. Голосование тайное, выбор ваш известен будет только вам одному… dixi.)

— Беда, — сказал Абд, так звали извозчика. — Как тебя зовут?

— Искандер.

— Что ты будешь делать, Искандер?

— Найду вора и отомщу ему.

— Это правильно. Мой отец, да будет благословенна память его, всегда говорил: «Месть — сестра справедливости». Ты настоящий кабил, Искандер. А ты знаешь, кто украл?

— Конечно. Запомни: я знаю все, только виду не подаю.

После этих слов Абд, что означает «раб», втянул голову в плечи, отвел глаза.

— На, возьми, — сказал он, какое-то время, по-видимому, борясь с собою. — Эти пять лир выпорхнули, когда ты расплачивался.

— Знаю. Оставь себе. Мой отец, да продлятся дни его, всегда говорит: щедрость — привилегия царей. Искандер царское имя.

— Послухай, Искандер, ступай до мени жити. Безоплатно. Пид лошадкой спати, — сказал и сам испугался своей дерзости. Но Александр дал себя упросить.

— Ладно, так и быть.

Абд всеподданнейше поделился с ним подстилкой. А так же своим гардеробом — справедливо рассудив, что шаровары с пузырем в промежности и чалма на голове, в урочный час становившаяся своему владельцу саваном, будут куда уместней европейской одежды. Только идя на почту, Александр теперь надевал никербокеры, пиджак с хлястиком и кепи, становясь велосипедистом-экстремалом. Пошла вторая неделя, как он великодушно позволяет проявлять в отношении себя гостеприимство, а в окошке «Poste restante», по-прежнему лишь сочувственно качают головой: «No, señor». У нее, той, что в окошке, лицо мечтающей выпасть из него в первые же раскрывшиеся объятья. А почему бы не раскрыть ей свои?