Виталий Коротич - От первого лица [litres]

В конце пятидесятых годов Павлычко переселился в Киев. Он был совершенно чужд этому городу, и поэтому следом за ним пришла легенда, что был Дмитро осведомителем у гэбэшников, сдавал им своих вчерашних друзей из партизанского леса. А когда случилась хрущевская амнистия и многие бывшие бандеровцы начали возвращаться из магаданов, пришлось Павлычко убираться в Киев. Это была легенда, а правда, повторяю, скрыта в не читанных нами досье. Но надо было как-то объяснять, откуда он взялся в Киеве, почему во Львове от Павлычко ушла жена и почему за ним потянулся в Киев дурно пахнущий шлейф сомнительной репутации.

Экзотический поэт немедленно получил в Киеве квартиру на углу Крещатика и бульвара Шевченко, книги его начали выходить одна за другой, и в книгах этих проклятия в адрес буржуазных националистов, папы римского и всех прочих врагов прогрессивного человечества чередовались с хорошо написанной лирикой. Павлычко искал общения, в разговорах сразу же раскисал и рассказывал одну и ту же историю о том, как следователь избивал его дощечкой от паркета. Был он какой-то весь неустроенный и жалкий, в ресторанах старался не участвовать в оплате застолья, исчезая за минуту-другую до подачи счета. Многие жалели его, иные пытались понять. Московский поэт Наум Коржавин, в ту пору много переводивший с украинского, в том числе мои стихи, как-то сказал мне: «Знаешь, Дмитро – человек, совершенно разрушенный внутренне. В нем сломали человеческую сущность. Он с коммунистами – коммунист, с националистами – националист, с евреями – еврей, с антисемитами – антисемит. Самое страшное, что всякий раз он искренен – там человеческой души уже нет…»

Вскоре Павлычко странным образом занял место, освободившееся во «Всесвіте» после смерти Полторацкого. Позже киевский прозаик Павло Загребельный рассказал мне, как Щербицкий дал ему почитать стенограмму беседы с Павлычко в ЦК, когда тот умолял о назначении на редакторство: «Ты представить себе не можешь, какие гадости он говорил обо всех тех, кто был в республике более или менее популярен! И про тебя, и про меня тоже. Бог с ним…»

Я не держал зла на несчастного Павлычко. Тем более что при нем «Всесвіт» стал неплохим изданием. Правда, журнал был скучноват, почти не иллюстрировался, делался с одержимостью учителя из сельской глубинки, считающего возможным пренебречь всем, кроме образования своих питомцев. Было в Павлычко этакое вдохновение деревенского парня, ринувшегося спасать безбожные города. Не он один такой…

Но чиновничье племя никогда не оставляло в покое тех, за кого уцепилось. Во второй половине семидесятых годов по Киеву снова поползли слухи о том, что КГБ с Павлычко опять чего-то не поделили. Это выглядело странно, потому что в стихах и статьях он продолжал исправно разоблачать империалистов, националистов и римского папу. Но гром грянул, и Павлычко ринулся ко всем, кому угодно, просить помощи. Мы с ним никогда не враждовали в открытую, а людей с поломанными судьбами вокруг было немало, поэтому я взялся помочь Дмитру как одному из таких несчастных. Мы с ним двинулись в Киевский горком партии, где секретарем по идеологии была моя давняя знакомая Тамара Главак. Мы заявились к ней в приемную, представились и попросили аудиенции. Главак передала через секретаря, чтобы я вошел, а Павлычко еще посидел в приемной.

– Значит, так, – сказала Тамара Владимировна, – я его не приму. И ты не лезь в это дело. У него какие-то свои хвосты с КГБ, свои счеты – пусть сами и мирятся. Не пропадет…

Павлычко ушел в отставку. В коллективе с этим быстро смирились и впали в панику совсем по иному поводу: государство резко повысило цены на газеты и журналы, тираж популярного «Всесвіта» угрожающе пополз вниз. Мы вместе с Павлычко провели в журнале организационное собрание, я придумал новое оформление (этот макет до сих пор используется как основной), нашли в загашниках интересный роман Ирвина Шоу. Журнал постепенно ожил, стал более светским, обрел новую популярность. Но это был журнал иностранной литературы, подразумевающий международное общение, а власть не любила оставлять такое общение неподконтрольным.

Еще в 1967 и 1969 годах, когда ЮНЕСКО предоставляло мне свои стипендии, ласковые гэбэшные ребята вились вокруг стаями. Тогда я как-то вывернулся, ни на кого не накапал, не заложил ни одного эмигранта, хоть сыграть дурака было совсем не просто. Со мной работал старый кадровик украинского МИДа Сергей Бутовский, постоянно подсовывавший мне какие-то книги, которые надлежало читать в его присутствии, расписываясь в прочтении. Помню одну из самых идиотских инструкций, обязывавшую меня не участвовать в лотереях за рубежом; выходить в коридор и ехать там сидя, если в купе поезда вторым пассажиром окажется женщина; не принимать денежных вознаграждений за свою работу. И тем не менее не было никакой уверенности, что если меня не подловили в тот раз (только не выпускали за рубеж несколько лет подряд), то не поймают и снова. Во «Всесвіте» я был старше и опытнее. Но работать было немыслимо трудно именно в связи с постоянным чувством опасности, с ощущением, что чиновничьи ловушки тебя схватят и уже не выпустят из крокодильих зубов.

На Украине сейчас появились резоны для всех самооправданий. Все, что не так, многие объясняют происками «руки Москвы», все, что затруднительно: «Запад нам поможет». Ну и флаг вам в руки, ребята, только не продавайте друг друга без надобности. Все равно же выяснится…

Путь возвращения в человечество и непрост, и долог. «Понимаешь, – говорил мне редактор варшавской «Газеты выборчей» Адам Михник, – можно вскипятить аквариум и получить уху. А мы теперь пробуем из ухи сделать аквариум. Чтобы мы с тобой и все остальные стали в нем рыбками…»

29 июля 1990 года в старинном замке возле города Савонлинна в Финляндии я слушал оперу Пуччини «Мадам Баттерфляй». Пели японцы – оперный театр из Токио решил показать финнам на итальянском языке историю из японской жизни, как она представлялась классику европейской оперы.

Японцы играли драму обманутой японки и иностранца, надругавшегося над обычаями страны. Никаких пагод, никаких цветущих сакур и щедро разрисованных декораций. Кимоно, зеркала, непривычная манера двигаться. Мне показалось, что и я не все понимаю. Опера стала много глубже. Когда-то я вот так увидел «Кармен» в испанской постановке – опера была желто-белой, даже пыльной какой-то. Сошла экзотика, отступил колорит. Прибавилось жизни.

Удивительны иностранцы, привозящие в Москву русские песни: если уж это вышитая рубаха – то от подола до ворота, если меховая шапка – то гигантских размеров. Какой-нибудь Иван Ребров с его русскими песнями выглядит столь смешно главным образом за счет передозировок антуража.