Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Восприятие другого народа и естественная жизнь в нем – дело непростое, дается не каждому. Я вижу, как трудно дается Америка многим бывшим советским, как многие из них суетятся, поспешая стать американцами и выглядеть более заморскими, чем иные из родившихся за океаном. А многие внутри собственного народа притворяются, декорируются, подделываются невесть под кого: в смазных сапогах, с расписными хохломскими ложками за голенищем, с псевдошевченковскими усами вокруг рта. Иностранцы…

Чувство юмора в моей стране давно уже обрело функции защитительные. Мы похохатывали над собой, почти не сохранив любви к «священным коровам».

Помню карикатуру: под стеной, поставив нищенские шляпы на тротуар, сидят в ряд Маркс, Энгельс и Ленин. Бородатый Маркс наклонился к своему лучшему ученику и продолжателю и говорит: «А идея-то, Владимир, была хорошая!..»

В начале 1989 года Юрий Никулин (как всегда – первый), а за ним еще несколько моих приятелей рассказали мне один и тот же анекдот:

«В недалеком будущем идет концлагерная перекличка. Вызывают:

– Горбачев?

– Здесь!

– Яковлев?

– Я!

– Ельцин?

– Тут!

Так перекличка продолжается еще немного, а затем:

– Коротич?

Тишина.

– Коротич?

Снова тишина.

– Коротич?

– Да здесь я!

– Раньше надо было молчать, Коротич!..»

В конце 1991 года я еще раз вспомнил этот анекдот, когда в 38-м номере газеты «Аргументы и факты» было опубликовано, что председатель КГБ СССР Владимир Крючков отдал распоряжение о моем задержании 19 августа 1991 года в 7 часов 20 минут утра. Был я в списке под номером 57, Борис Ельцин, почему-то, аж 69. Шутки, конечно, шутками, но…

Мне очень хочется, чтобы вы ощутили, что за человек я был в конце семидесятых годов: неутомимый в попытках защитить свою независимость и понимающий, что независимость эта – не совсем то, чего от меня хотят державные воспитатели. Я очень рано понял, что родимые чиновники создали умышленную путаницу в терминах, объединяя, сращивая такие разные понятия, как родина, страна и государство. Родина была и навсегда остается для каждого категорией вечной – это сложный комплекс культурных, географических, исторических и других примет. Она может нравиться или не нравиться, но она единственная, и другой никогда не будет. Вся болтовня о родинах исторических, биологических и нумерованных (первая, вторая, третья, новая и пр.) суть попытка оправдаться перед собой за желание жить удобнее. Ничего постыдного в таком желании нет, но все эти очередные родины попросту называются странами проживания, есть такой международный термин.

Страна – это результат геополитического деления мира. Сегодня страна Турция – или Россия, или Япония – таких размеров и границы ее вот здесь, а завтра границы меняются – вот и все. Что до государства, то это устройство жизни на родине. У меня, например, бывали на родине и татары, и поляки, и кто угодно, правил царь, большевики или демократы, но государство всегда в первую очередь думало о себе, любимом, и создавало свое чиновничество для управления. Эти самые управленцы выдаивали из родины все, что удастся. Вообще говоря, любое государство – доильный аппарат, навешенный на родину. Суть демократии в том, чтобы заставить его, государство, делиться надоями.

В общем, так сложились моя жизнь и мое воспитание, что меня всегда приучали к самостоятельности и к необходимости в первую очередь полагаться на себя самого. С детства я даже в командных видах спорта участвовал не особо: мне нравилось сходиться с противником один на один, самостоятельно решая исход поединка. Я побеждал или проигрывал, но всегда понимал почему. Был я и в сборных, вначале по легкой атлетике, а позже по борьбе, в легком весе. Каждый легкоатлет бежал по своей дорожке, а борцы сходились к центру ковра с противоположных углов. Я не мог бы выступать в гимнастике или фигурном катании, где многое зависит от судей; мне надо было отчетливо видеть – «я его или он меня». Всегда надо знать цену себе и своей победе, в том числе понимать, частью какого общего дела является твое поражение или триумф. Дело может быть общим, но ты обязан оставаться личностью в нем. Так меня воспитывали дома, так складывалась жизнь. Мне кажется, что это не было эгоизмом. Моя логика восставала против свального греха советского бытия, против формулы Маяковского: «единица – вздор, единица – ноль». Понравилось ему быть нолем – и на здоровье, но я не хочу! Я верил и верю, что нормальное сообщество полноценных людей – это прежде всего союз личностей. Победа над чиновничьим муравейником может сложиться из суммы индивидуальных усилий, а не будет принесена очередной уличной толпой, вышибающей витрины в банках, магазинах и не отвечающей ни за что.

Итак, разрешите возвратить вас в мой Киев шестидесятых – начала семидесятых годов. Город был великолепен, но мне в нем бывало мрачно и мерзко, поскольку к этому времени меня уже выгнали со всех должностей. Секретарем ЦК по идеологии на Украине был некий Федор Овчаренко – личность скользкая, но с манерами, с апломбом, из тех самых красных профессоров, которых советские чинуши штамповали, ориентируясь на анкетные данные о пролетарском происхождении и политической благонадежности. Ситуация осложнялась еще и тем, что мой отец, который в политические игры никогда не играл, в молодости на короткое время оказался научным руководителем этого самого Овчаренко и выпер того с работы за болтливость и полную исследовательскую беспомощность. И надо же такому случиться, что я оказался в подчинении у этого типа, как и все, кто был связан с наукой, культурой и искусством на Украине.

Наука – вообще дело хлопотное; Овчаренко потому и двинул в партвожди, что конкретные знания там особенной роли не играли. Прыгая по ступенькам партийной лесенки, он руководил парторганизациями университета в Киеве, Академии наук Украины, а затем прямиком двинул в секретари ЦК. Вкрадчивый, освоивший все замашки этакого человека из народа, который, мол, с помощью родимой партии горы сдвинет, Овчаренко очаровывал всех начальников, которые были еще менее образованны, чем он сам. Он числился специалистом по химии воды и по марксизму одновременно. В академическом институте химии мне рассказали анекдот: с проходной директору позвонил вахтер и сообщил, что некто, называющий себя академиком Овчаренко, но не имеющий документов, требует, чтобы его пропустили. «Пусть скажет формулу воды», – велел по телефону директор. «Он не знает», – испуганно доложил вахтер. «Это академик Овчаренко! Пусть проходит! Впустите…»

Анекдот анекдотом, но именно такой человек начал руководить всей идеологической работой на Украине. Уже в ту пору я знал, что полуграмотные люди опаснее неграмотных, а полуграмотный, произведенный в главные грамотеи, может быть даже страшен. Ведь можно проговориться, выдать, что ты знаешь формулу воды, и попасть в число опасных умников, искореняемых без пощады…