Виталий Коротич - От первого лица [litres]

В новой должности я обязан был посещать регулярные накачки в ЦК, а без партбилета туда не пускали. Мне всякий раз заказывали пропуск и удивленно переспрашивали, почему я не в партии. В редакции сразу начало получаться, все были довольны работой, и только старый редакционный фотограф Бернштейн отравлял мне жизнь, часами уговаривая вступить в эту самую партию – для спокойствия, потому что так надо.

Вскоре надлежащие заявления и рекомендации были собраны и отправились странствовать по своим кругам, а меня вызвали на партийную комиссию Печерского района города Киева. Журнал «Ранок» был приписан именно к этому заведению, где также состояли на учете все руководящие деятели украинской компартии и КГБ. Такой это был район: чистенький, зеленый, им нравилось там жить и работать. Райком располагался в одном из старинных дворянских особняков, рядом высились жилые дома новой знати. В просторечии все это называлось, как роман Тургенева, – «Дворянское гнездо». Ушедшие на пенсию давние обитатели «гнезда» и составляли самый консервативный орган райкома, его парткомиссию. Этакие людоеды на отдыхе, перекатывавшие вкус человечинки на вставных челюстях. Тогда я, наверное, был еще очень наивен, но помню, как я растерялся, наткнувшись на такую, казалось бы, беспричинную их ненависть. Это было впервые, но это было именно то, что большевики называют «классовым чувством» (так, наверное, революционные «братишки» ненавидели очкастых кассиров в ограбленном матросами банке).

В общем, с первой минуты встречи я и члены парткомиссии принялись пристально разглядывать друг друга (враг врага?). Причем у меня-то никакой враждебности не было; пришел я по чисто формальному поводу на минутку, такие милые старикашки сидят вокруг стола…

Они все были гладенькие, чисто выбритые, представители бессмертной когорты чиновников, перебрасывавших власть с ладошки на ладошку, как гоголевский черт перебрасывал месяц. Они вдруг решили свести счеты не столько со мной, сколько с хрущевскими переменами, ударившими по многим чиновникам очень больно. К тому времени они уже и Хрущева сжевали, а все равно не могли забыть прежнего унижения…

Заседание началось с того, что два розовеньких старичка просветили меня, что Хрущев мизинца сталинского не стоил и разрушал славные идеалы именно в тот момент, когда их как раз надо было крепить и свершать. Я совершенно деревенел, слушая этот бред и набухая в ответ на их злобу своей яростью, ощущением СВОЕЙ правоты. Ситуация становилась страшной, и боюсь, она непонятна нынешним молодым читателям.

Собственно говоря, пересказывать стариковские тирады неинтересно; на всех митингах нынешних коммунистических радикалов несут такую же чушь. Я слушал, как чиновничья система шипит на меня сквозь вставные челюсти, и ощущал свою беспомощность в райкомовской клетке. С тех пор я стал куда сильнее, но доныне меня морозит от тогдашней незабытой униженности; сегодня лишь удивляюсь тому, что за тридцать с лишним прошедших лет эта шваль сумела сохранить неизменными свои бездарность и злобу. Но тогда, на парткомиссии, мне вдруг стало одиноко, как никогда в жизни; вдруг, к собственному стыду, я ощутил, что плачу. Один из старцев обрадовался и громко сказал, что не такие здесь плакали, но на это есть хорошая поговорка: «Москва слезам не верит!» Уже ни о чем не думая, я заорал, что с такими, как они, мне в одной партии нечего делать. Еще я выкрикивал что-то, от чего челюсти у партийных старцев отвалились, и я еще раз почувствовал всю силу ненависти, направленной на меня. Встал, хлопнул дверью и ушел. Парторг журнала «Ранок» Витольд Кирилюк удалился следом за мной.

На следующее утро мне позвонил Бойченко, идеологический секретарь Киевского горкома партии. Он попросил ни с кем особенно не разговаривать о случившемся и немедленно зайти к нему. Я зашел, и разговор мне очень запомнился. Часто возвращаюсь как бы к стенограммам многих бесед и лицам людей, которые покорно жили и трудились внутри чиновничьего клубка, приняв государственную систему как неизбежность.

– Ты представить себе не можешь, – сказал тогда Бойченко, – сколько твоих коллег-сочинителей похихикают над твоим позерством. Ты больше моего слышал, как они вольнодумствуют у себя на кухнях, а я больше тебя знаю, как они в миру унижаются и готовы послужить кому угодно за хорошие вознаграждение или должность. Они таких истерик перед парткомиссиями не учиняют. Все они давно уже в партии и везде, где надо. Дверью в райкоме не хлопает ни один…

– Но я больше не пойду в райком к этим старым бандитам! Если они снова попробуют надо мной издеваться, я швырну в ближайшего чернильницей, стулом, авторучкой – чем придется, но ведь получится еще хуже…

– Когда они тридцать лет назад допрашивали невинных людей, те в них и не таким швыряли, но это не помогло. Я сделаю так, что тебе не придется больше ходить в райком. А ты подумай над моими словами. Ты, парень, влез в большую игру, откуда простого выхода нет. Думай, Виталий, думай…

Бойченко вскоре скончался от инфаркта миокарда. Он был очень интересным человеком, одним из тех, кто в партийной чиновничьей духоте создавал продушины для будущих Горбачевых. Были ведь и такие…

Осенью 1967 года в партийную организацию журнала «Ранок» официально сообщили, что я принят в ряды КПСС. Мне очень хотелось бы, чтобы какой-нибудь дотошный архивариус порылся в архивах и разыскал там протокол, которым оформили этот прием…

Несколько предыдущих абзацев закончены многоточиями. Многие раздумья обрываю на полуфразе. А ведь жизнь в стране была – сама определенность! Это была государственная определенность ненависти, противостояния всем, кто хоть чуточку отбивается от стандарта. Позже я не раз наблюдал сформировавшихся в этих условиях виртуозов приспособленчества, видел, сколь круто занижаются стандарты интеллигентского поведения, как само понятие порядочности выметается из обихода. Председатель украинского Союза писателей, мой служебный начальник, Олесь Гончар мог побурчать за чаем о несговорчивости вождей, но затем с легкостью подписывал любые письма, осуждающие то ли чешских либералов, то ли украинских вольнодумцев, то ли Сахарова с Солженицыным. Были двойные, тройные и несчитаные стандарты, позволявшие подличать в открытую, но при условии, что все повязаны круговой порукой непорядочности. Многое объяснялось немыслимо хитрыми тактическими ходами, и, пытаясь отыскать самое литературное определение всему этому, не могу найти слова приличнее, чем «хитрожопость». Помню, как тот же загадочный и вроде бы либеральный Гончар выступал, клеймя националистов, а затем все объяснялось некоей хитрой тактикой, которую не всем дано понять, но время, мол, покажет. Вольнодумствовали полушепотом, а врали вслух.