Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Умер Клим Ворошилов, полуграмотный сталинский маршал, числившийся среди героических основоположников страны и ее армии. Хоронить его должны были на Красной площади, а это значит – из Колонного зала, расположенного напротив нашей гостиницы. Всех, чьи окна выходили на этот самый Колонный зал, из номеров выгнали, потому что за гробом намеревались шествовать все члены политбюро, а как известно, снайперы-террористы не дремлют.

Не знаю, кого из нас охрана держала за главного снайпера, но в моем номере с утра сидел румяный суровый мальчик, спасавший Брежнева от моей пули. Такие же мальчики выперли из номеров Кайсына с Расулом и заняли кухню, чтобы террористы не открыли огонь оттуда. Чайников с выпивкой не было. Тогда Расул достал из кармана бутылку дагестанского коньяка. Подлетел охранник.

– Уйди, гад, – медленно процедил Гамзатов. – Не видишь, какое горе у народа?!

Охранник вздрогнул на «гад», но молча отошел. В этот вечер мы уже не посетили конгресса, а назавтра разъехались.

Мой грузинский друг Нодар Думбадзе [4] Моего друга Нодара Думбадзе (1928–1984) обожала вся Грузия. Он был увенчан всеми возможными орденами и премиями, но оставался человеком неимоверной открытости и неповторимого таланта общения. Только сердце у него не выдерживало таких бешеных ритмов – Думбадзе писал, занимался благотворительностью, выступал, звал в гости друзей и вел столы, накрытые в их честь. Один инфаркт, другой, третий. В клинике все хотели спасти Нодара, было решено, что найдутся в Грузии любые деньги для пересадки сердца – в любой, самой дорогой клинике мира, – только бы Нодар жил. Я был у него в больнице. «Вы с ума сошли, – сказал Думбадзе. – Вы что, думаете, я смогу жить с чужим сердцем?» И умер… был замечательным прозаиком, но человеком он был столь же талантливым (это нечасто совпадает в одном писателе) и добрым. Как он вел застолья, как принимал гостей, как шутил! При этом Нодар, знаменитый тамада, не любил тех, кто не знает меры в питье. Каждый человек обязан знать свою меру; до свинского состояния напиваются только плохие гости…

Здесь-то и возникала проблема. Согласно высоким законам кавказского гостеприимства, плохих гостей не бывает. Будучи председателем грузинского Союза писателей, Нодар Думбадзе был вынужден бесконечно принимать иностранные делегации. Он устраивал для них обеды и все время расстраивался неумением многих приезжих «держать удар».

Однажды я был в Тбилиси, и он уговорил меня поехать с ним в горы, помочь отобедать со словацкой писательской делегацией, сваленной из Москвы в Тбилиси, как всегда, на воскресенье.

Стол был прекрасен, тосты изысканны, словаки – тоже хорошие виноделы – хвалили вино, чем привели Нодара в полный восторг. И только руководитель делегации, партийный работник из Братиславы, не знал меры. К концу обеда он уже стоял над ущельем, перегнувшись через ограждение, и блевал туда, к стыду своих писателей и к озабоченности хозяев.

Думбадзе не знал, как быть. Как хозяин, он обязан был проявить внимание, но никакого сочувствия к страдальцу Нодар не испытывал. Он напряженно размышлял, ходил вокруг перегнутого словака, хотел что-то сказать и не находил слов, наблюдая рвотные пароксизмы несчастного гостя. Наконец он не выдержал, подошел сзади, похлопал словацкого гостя по спине и заботливо спросил: «Эй, ты что, жопе отдохнуть даешь?»…

Нас учили в школе, что в отечественной истории многое завязано на вечном конфликте между сытыми и голодными. По-научному это называется марксизм-ленинизм. В общем, в советские времена этот конфликт стал еще выразительнее, но отношения между неравноправными слоями общества держались уже не на наследственном капитале, а на загадочности советской невидимой и неистребимой табели о рангах. Я в жизни не видел ни одного голодного партчиновника. Недаром, когда неутомимый Зюганов уже в новые времена утверждал: «Партия есть!», его дополняли: «Да-да, есть, ела и будет есть!»

В гостях часть времени иногда уходила на объяснение обстоятельств добычи того или иного продукта: «Попробуйте вот эту селедочку, по случаю добыта, из горкомовского буфета». В Латвии потчевали густым «Рижским бальзамом», чем-то вроде ликера в керамических бутылках, который тоже надо было «доставать» (после одной из продолжительных «бальзамных» пьянок один мой приятель не выдержал: «Больше не могу пить этот партийный бальзам, я уже как Ленин…»). В Грузии друзья угощали винами и коньяками так называемого «спецразлива», хранившимися на винзаводах в особых, отдельных бочках. В Казахстане меня как-то угостили барашком, откормленным для большого местного начальства, но соскользнувшим у того со стола. При всем этом большинство населения страны только догадывалось о начальственных кормушках, а кое-кто и не верил. Это была потаенная часть чиновного бытия; допуск к кормушке означал доступ в некие высшие сферы жизни, но были ведь и такие, кому отрезали путь ко всем кормушкам – и специальным, и попроще. В общем, кормушка, как регулятор чиновного положения, многое значила.

И напротив, человек с пережатым кислородным шлангом больше обычного задыхался в советской мути. Хорошо помню, как из Киева уезжал один из лучших послевоенных русских прозаиков Виктор Некрасов [5] Виктор Платонович Некрасов (1911–1987) учился и жил в Киеве, отсюда ушел на войну и сюда возвратился с войны. В нем жили целые грозди врожденных рефлексов, несовместимых с миром, требовавшим от Некрасова подчинения. Он пил, когда ему это запрещали, выступил на митинге в Бабьем Яре, что ему запрещали наотрез. Показал мне однажды лауреатскую медаль Сталинской премии с усатым профилем, которую велено было поменять на новую – без профиля, и засомневался – менять ли. Однажды у меня дома он сидел в крепком подпитии, а потом положил голову на журнальный столик и задремал. Тогда только что вышел фильм по все еще запретному у нас «Доктору Живаго», и я поставил фонограмму увертюры к фильму. Когда зазвучала тема «Боже, царя храни», спящий Некрасов встрепенулся, громко произнес: «Господа офицеры!», встал смирно, немного послушал и положил голову на журнальный столик – досыпать. В 1978 году я встретил его в Париже, а затем увидел его могилу на кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа. Он жил не там, не тогда и не с теми, умер не там и не так. Но жил строго по правилам. По своим собственным. . Он был откровенно голоден и бесприютен. Его отлучали отовсюду и выгоняли в назидание остальным: умницу, фронтовика, выпивоху. Некрасов своей неординарностью раздражал киевских провинциалов; к тому же он был писатель русский и городской, что тоже многим претило. Помню, как в украинский Союз писателей пришло письмо из Волгограда-Сталинграда с просьбой прислать своего представителя на открытие той самой знаменитой дамской фигуры с саблей, вознесшейся над степью по воле начальства и скульптора Вучетича. Виктор Некрасов, автор классической повести «В окопах Сталинграда», был категорически против возведения вооруженной великанши на месте боев, и я, тогда только что посвященный в секретарский ранг Союза писателей, решил уговорить его съездить и выступить. Но Некрасов категорически отказался: «Все равно ведь построили, что теперь пыхтеть? А я с этими открывателями в одной степи не присяду. Пошли кого-нибудь из украинских лирических талантов, пусть он там поворкует…» Незадолго до этого партком Союза писателей влепил Виктору Платоновичу очередной выговор и еще раз посоветовал ему убираться в Москву, где таким, как он, вольготнее…