Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Нодару в эти дни было нельзя пить, у него обострилась стенокардия. Межиров тоже почти не пил. Но на столе стояли замечательные бутылки, мы налили и чокнулись. Гонщик разогнал свой мотоцикл и поехал по стене. Мы пили, а он с грохотом кружился над нами, заполняя помещение выхлопным смрадом. «Здорово!» – сказал Нодар и глотнул таблетку. «Здорово!» – согласились и мы с Межировым.

Часа через два мы вышли в предутренний Батуми, прогулялись по набережной, чуть отдышались и пошли досыпать. Нодару было уже совсем плохо, и я его отвел в номер. Саша Межиров возвращался вприпрыжку, декламируя на ходу. Утром он улетел домой и не узнал, что чуть позже у Нодара случился обширный инфаркт.

Мы с Межировым не виделись после этого много лет; в середине девяностых он вдруг позвонил из Нью-Йорка ко мне в Бостон и рассказал, что эмигрировал в Америку. «Помнишь, как над нами мотоциклист ездил, а мы пили вино на цирковой арене в Батуми? Никогда не забуду, – сказал он. – Ты часто видишься с Нодаром?» – «Нодар умер», – сказал я. «Жалко, – вздохнул Саша Межиров. – Хороший, гостеприимный он был парень». Мы посудачили еще немного, условились встретиться в ближайшие дни. Межиров получил жилье в доме для бедных пенсионеров, там ни одного знакомого, поговорить не с кем…

Когда я рассказываю сегодня многим молодым людям в России, что в свое время лишь ценой величайших усилий сумел выписать многотомное собрание сочинений Льва Толстого, на меня смотрят с сочувствием. С таким же сочувствием на меня глядели молодые американцы, с которыми я попробовал поделиться впечатлениями от встреч с Джоном Стейнбеком: они не то чтобы не интересовались – просто не знали ничего про своего нобелевского лауреата по литературе. Меняются времена, и приходят совершенно другие критерии; один из моих коллег в Бостоне не то чтобы удивился или позавидовал, а просто выразил недоумение, услышав, какую огромную библиотеку я когда-то собрал. Зачем это? Не думаю, что все до единого американцы или россияне мыслят на таком уровне, но, когда общество предъявляет свои новые стандарты, какая-то часть бывает непривычна.

Как бы в развитие этих мыслей я приобрел у продавца в московском Столешниковом переулке замечательную книгу. Томик небольшой и дешево стоит, но название у него выдающееся: «Все произведения школьной программы в кратком изложении». Книгу явно придумали люди, как бы извиняющиеся за отсталость мышления составителей школьных программ и кратенько пересказавшие для занятых бурной жизнью школьников толстые тома, которых те уже никогда не прочтут. Кроме этого самого краткого изложения («Война и мир», том 1, часть 1: «Июль 1805 года. В петербургском салоне фрейлины А. П. Шерер собираются гости…»), там еще есть куча полезных сведений об идейных особенностях указанных произведений («Преступление и наказание» Достоевского: «Центральный образ романа – Родион Раскольников. Его преступление – индивидуалистический бунт против порядков окружающей его жизни»). Покупая, я сказал продавцу, парню лет двадцати: «Мне все это читать приходилось, а теперь вот как просто». – «Да, – сочувственно сказал парень. – Мои старики тоже намучились…» Новая жизнь вывела знание собственной культуры за пределы престижности и рассадила внуков, читателей Достоевского, по сигаретным и пивным киоскам. От этого кажется, что как бы несколько времен смешались в нашем единственном: несколько культурных слоев, несколько совершенно различных систем духовных запросов. На сценах модными стали адаптации, вариации, разные другие соображения, лишь пунктирно связанные с первоисточниками. В популярнейшем сегодня театре Ленком (в прежней жизни – Театр имени Ленинского комсомола) идет режиссерский вариант «Игрока» Достоевского, с великолепными актерами, прекрасным оформлением, и самая тиражная сегодня газета «МК» (в девичестве – «Московский комсомолец») отмечает смелость, с которой театр шагает вперед, а не топчется в полоне старомодного текста. Ку-ку, Федор Михайлович!

Притом что всю свою жизнь я общался с людьми – великим их множеством, – по-настоящему мне бывали необходимы лишь немногие из всего сонма знакомых. Перелистывая сегодня мертвые записные книжки, вспоминая забытые адреса и замолкнувшие номера телефонов, я начинаю по-настоящему, сердцем, тосковать не по всем подряд. Но по Роберту Рождественскому я тоскую. Адрес его дома давно уже переменился, не только в том смысле, что его больше нет с нами, – квартиру он сдал в аренду еще при жизни и съехал на дачу, чтобы хоть как-то выжить. Замечательная наша страна и Роберту оставила немногие шансы для достойного выживания: при первой же возможности она сперла у него, как еще у миллионов людей, все накопленные деньги, а затем и заставила съехать на переделкинскую дачу. Слава богу, что хоть дача осталась…

Эта небольшая глава началась для меня тоже с адреса – я нашел у себя в письменном столе визитную карточку с английским текстом. Карточка гласила, что владелец ее, доктор В. Копп, практикует в городе Мельбурне, Австралия, и к нему на прием можно записаться по такому-то телефону. Карточка пролежала среди забытых бумаг почти четыре года – с тех пор, как умер Роберт Рождественский. Кажется, было это целую вечность тому назад.

Тем летом я в Москве сокращал свои американские каникулы, которых мне и без того не хватало. Но так сложилось, что я давно уже пообещал в августе слетать в Австралию, чтобы встретиться с тамошними журналистами, прочесть лекции в университетах. Поездку мне, некурящему, оплатила по чему-то табачная фирма «Филип Моррис», и мы с Робертом удивленно выпили по этому поводу у него на даче, прощаясь. Прощание было очень грустным – Рождественский болел, никак не мог прийти в себя после мучительной операции на мозге, сделанной ему в Париже. На коже головы, у края волос, виднелся шрам после трепанации черепа, – все лицо у моего друга стало другим, усталым, с постоянным ощущением одолеваемой боли. Роберт и стихи стал писать чуть по-иному – он читал и читал их мне, а я думал о человеческом умении меняться в подробностях, неизменно оставаясь самим собой. Что бы там ни было, а Рождественский был искренен, как всегда; он шутил про Австралию, вспоминал, как сам побывал там когда-то, и тряс покалеченной головой. Она у него была огромная, самая большая из мне известных – 63-й или 64-й размер шляпы. Мы посмеивались, понемногу отхлебывали чего-то там из своих стаканов и говорили на все темы одновременно, о друзьях куда больше, чем о себе. Роберт вдруг вспомнил, что обе его дочери родились под присмотром одного и того же московского акушера по фамилии Копп. Судя по всему, акушер этот перестал быть московским и жил сейчас где-то в Австралии, кажется в Мельбурне. Начались поиски подарка («Ну найдешь там в телефонных книгах этого Коппа и передашь, не может же человек потеряться!»), подарок нашелся и был упакован. На следующий день я улетел в Лондон, оттуда – в Австралию (такой билет мне прислали табачные короли). По прилете в Мельбурн начал искать и, к собственному удивлению, легко нашел этого Владимира Коппа, вызвонил его, встретился, вручил подарок, выпил с ним по рюмке и взял у австралийско-московского акушера визитную карточку с адресом для Рождественских. Когда я возвратился в мельбурнскую гостиницу, из Москвы позвонила жена и сказала, что Роберт только что умер. Так как-то сложилось оно, одно к другому вплотную. Жизнь не то чтобы совсем опустела, но в ней стало намного пустыннее – Рождественский был одним из самых необходимых и самых близких мне людей.