Виталий Коротич - От первого лица [litres]

В советскую делегацию входило много народу, в том числе поэт Роберт Рождественский, космонавт Георгий Гречко и я. К концу конгресса мы поняли, что борьба за мир – дело очень утомительное, надо бы и передохнуть. Деньги у нас были: от книг, от космических полетов, от разной разности. Поэтому мы купили 10 (повторяю прописью – десять) пол-литр абрикосовой венгерской водки-палинки, ящик какой-то минеральной воды и некую закусь. Что за водка была – до сих пор помню, а вот про закуску – хоть убейте, из головы вылетело…

Собрались мы у кого-то одного, кажется у Гречко, в номере и с утра, благословясь, начали. Многие подробности вылетели у меня из головы потому еще, что за день мы втроем опорожнили все десять поллитр. Обсудили при этом и сопутствующие проблемы: от свободного стиха до космической навигации. Помню еще, что у Гречко нашелся доллар и мы сходили в казино, где этот доллар немедленно проиграли.

На следующее утро надо было улетать. Я сложил чемодан заранее, и он как-то сам собой долетел до Москвы. Смутно помню, как супруга Роберта допытывалась в Шереметьеве про его чемодан, но тот, увы, остался в Софии. Затем кто-то добрый перегрузил меня на киевский поезд, и я прикатил домой, уже опомнившись и жалобно рассказывая домашним, до чего утомителен был конгресс и как я устал. Гречко повезло больше всех: он просто забыл про рейс и остался в Софии, где отсыпался в невесомости, пока не пришел в себя.

Еще через день утром у меня зазвонил телефон. Рождественский из Москвы. «Виталий, – сказал он. – Поищи свой паспорт». Я порылся в карманах, нашел этот самый краснокожий документ (хоть у нас они были синекожие, служебные), открыл, увидел, что там портрет и все остальное не мое, а Роберта, да и написано, что точно, это его паспорт. «А у меня, – сказал заикающийся Рождественский из Москвы, – твой документ. Мне надо деньги получить на почте, а мне не дают…»

В дальнейшем все как-то устроилось, но мы еще долго шутили по поводу бдительных пограничников, абрикосовой водки и про то, как легко можно стать другим человеком, даже не прилагая к тому усилий.

29 июня 1988 года я вышел на оцепленную Красную площадь. Изнутри вышел, через Спасские ворота Кремля. Охраняя вождей и делегатов от жалобщиков и террористов, на Красную площадь пропускали лишь из Кремля, где шли заседания XIX Всесоюзной партийной конференции КПСС.

Оттуда я и вышел, чтобы перевести дыхание. Сил почти не осталось, я как бы плыл по раскаленному воздуху. Так вышел на Красную площадь и медленно побрел вдоль Кремлевской стены. Делегатом на конференцию меня избрали от Херсонской области Украины, прочие члены делегации были так ошарашены моим поведением, что и сами ничему не радовались, и мне радоваться не давали. Возвратиться на свое место среди них я не мог, надо было идти сквозь зал заседаний, а там меня были готовы съесть живьем. В общем, я уносил ноги.

Только что пришлось выступить с трибуны – коротко и трудно. Репортаж об этом выступлении прошел по многим телеканалам мира, и меня за границей часто узнавали именно по воспоминаниям о той передаче. А я всего-навсего отдал Горбачеву конверт с делами четырех высокопоставленных партийных чиновников, которых надо было допросить, потому что они увязли в уголовщине. Но следователям допроса не разрешали. Чиновники были из ЦК, а это значило, что без разрешения ЦК их нельзя было потревожить. А ЦК не разрешал.

Откровенно говоря, я не ожидал, что статья прокурорских следователей по особо важным делам Гдляна и Иванова, только что опубликованная в «Огоньке», вызовет такой взрыв. Александр Яковлев позже как-то сказал мне, что статья та чуть вообще не сорвала эту самую партконференцию к чертям собачьим. Другой секретарь ЦК, Георгий Разумовский, возглавивший комиссию по расследованию моего поступка, говорил, что сам удивляется, как это меня не разорвали в клочки. А все ведь было проще простого: я опубликовал статью, где утверждалось, что среди делегатов высшего партийного форума есть взяточники. Тогда еще так не писали, верховное чиновничество было вне критики и даже вне подозрений, высказываемых в открытую. Их охраняла ими же откормленная система цензуры, тайная полиция, да и вообще они давно уже заставили работать на себя всю страну. Мы, пишущая братия, только еще процарапывали щелочки в слепом окошке, чтобы глянуть наружу. То, что назвали гласностью, еще только определялось. Да и статья, о которой пошла речь, была мне подсунута заместителем с единственной целью – чтобы меня сняли с работы. Она не была сверена как надо, но очень уж соблазнительно было выдать ее к партконференции. И я выдал. Партийное чиновничество в то время отстаивало свою неуязвимость, а шестая статья советской Конституции гарантировала партийной власти вечное владение всеми нами.

И вдруг – статья в «Огоньке»! Оплеуха прозвучала оглушительно громко. (В зале орали: «Да кто им позволил, этим писакам?!») Сплотившись плечом к плечу, высокие партийные чины звали меня не столько к ответу, сколько к расправе. Позже, когда все поутихло и можно было даже позволить себе шутки по этому поводу, я в одном из интервью заметил, что дело, пожалуй, не в моем утверждении, что в зале сидят четыре чиновных жулика. Они испугались, потому что не знали, которых именно четверых я имею в виду.

Прошу вас – из своего времени, своего опыта, своих обстоятельств, – представьте себе ТУ ситуацию. В стране ведь еще сажали за анекдоты…

Во многом я попал в зависимость от порядочности и отваги следователей Гдляна и Иванова, авторов статьи. Они пообещали в нарушение всех законов и инструкций привезти и отдать мне в руки четыре папки со следственными документами о четырех недоступных им взяточниках из ЦК. Это было тем более необходимо, что вот уже третий день заседала комиссия во главе с секретарем ЦК Разумовским и большинство ее членов настаивали на моем изгнании со съезда, из партии, из журнала и откуда только возможно. Ценой огромных усилий удалось притормозить принятие этого решения до тех пор, пока я не предъявлю доказательства своей правоты.

Гдлян с Ивановым торжественно поклялись, что документы будут: они, кроме прочего, понимали, что если разорвут меня, то плохо придется многим, и, не в последнюю очередь, им лично. Это было огромное дело, захватившее в свою орбиту сотни людей. Речь шла не только об украденных миллионах, но и о чем-то гораздо более важном – о неприкосновенности высшего чиновничьего слоя страны. Они выстроили это государство для себя, утвердили собственное верховенство, но сами сохранили многие приметы эпохи своего становления, особенно на окраинах; на окраинах все было открытее, без столичных цирлихов-манирлихов. В Узбекистане, где начался наш скандал, правила та же пролетарская по названию партия, но на фоне феодального мусульманского общества, с частными подземными тюрьмами и гаремами. Советская чиновная централизация при этом заключалась в факте гигантских взяток, которые в Узбекистане давались и брались, они были бы попросту невозможны без содействия из центра, без высокого московского покровительства.