Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Через два года, в 1990-м, телеоператор, вышагивавший между рядами на парламентской сессии (а Верховный Совет хоть частично, но был уже избран в свободных выборах), сказал мне, что ему запрещено наводить объектив на целый ряд депутатов и на меня в том числе. Оставалось чуть больше года до разгрома и даже временного запрещения правящей компартии, но ее клерки все еще держали руки на командных кнопках. Многим из вас, наверное, и не верится, когда я рассказываю, сквозь какие слои грязи пришлось пробиться. Ну и что, дамы и господа? Как вам нравится это солнышко свободы?

Шло жаркое московское лето, было 29 июня 1988 года. Хотелось прохлады. Слева от меня разверзся черный проем входа в Мавзолей, и я ощутил даже нечто вроде облегчения при этом. Окаменевшие часовые не выказывали признаков жизни: я отважно повернул в пещеру с кондиционированным воздухом. Громовержцы-привратники меня не тронули, не тряхнули огненными мечами, и я остался один на один с Непогребенным.

Он почивал, как обычно, в прозрачном пуленепробиваемом сооружении, полусогнув одну ладонь и расправив другую. Ощущение нереальности не покидало меня, и его усиливал вид еще одного неземного существа, бледного офицера, немигающе глядящего на меня с другой стороны саркофага. Под этим глухонемым совиным взглядом я обошел изголовье и вышел из кондиционированной прохлады гробницы в раскаленный московский день.

Сзади Мавзолея, почти вровень с ним, высились окаменевшие соратники Непогребенного, самые-самые замечательные. Вот они, умнейшие из умных, ярчайшие из ярких. Дзержинский и Жданов, Суслов и Ворошилов, Брежнев, Черненко, Сталин… Если это человеческие вершины нашего общества, то что же у этого общества в долине?

Когда я только что внимал возмущенному гулу высшего из партийных собраний большевистской элиты, угадывающей, которых именно четверых жуликов я имел в виду, за спинами у возмущенных чиновников стояли вот эти, Монументальные. Основатели, Паханы. Сейчас я пришел от одних к другим – от детей к родителям. Здравствуйте, товарищи Сталин и Свердлов, Калинин, Буденный и Брежнев! Внутри кремлевских стен ваши наследники в последний, возможно, раз только что пытались отстоять свою и вашу неприкосновенность, безукоризненность и всевластность. Только ни фига уже не выйдет ни у них, ни у вас. Отвечать каждый будет за собственные дела. Все вожди и все поступки остались непогребенными: скоро начнется.

Это одна из самых важных мыслей, можно сказать – итоговых: каждый отвечает сам за себя. Ленин отвечает за свои поступки, Сталин – за свои, Бухарин, Троцкий – за собственные. Ответственны за дела свои Сахаров, Ельцин, Горбачев, вы, я – любой из живших и живущих на свете. Никто, никакая самая репрессивная система не может сделать негодяем честного человека. Конечно, бывают обстоятельства, способствующие тому или иному поведению. Но все решения – твои лично. И ответственность – лично твоя. Вся жизнь должна быть устремлена к мудрости и естественности решений. И к ответственности за эти решения.

Все это притом, что мы вправду меняемся: способность измениться является одним из важнейших человеческих качеств. Но, переворачивая страницы, мы не имеем права вымарывать из книги жизни ни одной строчки.

Я снова вспомнил каменные лица в зале Дворца съездов и вдоль Кремлевской стены. Хорошо, что страх ушел от меня и пришел к ним.

Старое славянское убеждение, что люди, с которыми ты преломил хлеб, становятся тебе ближе, можно принять исключительно с оговорками.

Вскоре после того, как я стал редактором «Огонька», несколько коллег-писателей пригласили меня отужинать с ними. Группа товарищей. И не в какую-нибудь харчевню, а за специально заказанный стол в ресторане «Украина». Я никогда не представлял, что именно эти мастера слова столь авторитетны именно здесь – среди разбалованных валютных официантов и сопутствующих им стукачей, среди денежных гостей со всего света и со значением улыбающихся им проституток.

Ожидали меня к столу люди неслучайные. Были это отобранные один к одному самоотверженные защитники русской души, профессиональные стражи национальной идеи, всегда готовые противостоять инородцам, капиталистам и другим разрушителям заветных русских достоинств. Всемогущие Юрий Бондарев, Анатолий Иванов, Михаил Алексеев, Петр Проскурин, все как один Герои Соцтруда, а с ними не герой еще, но не менее всемогущий Николай Горбачев, председатель писательской организации по названию «Литфонд».

Под икорку да водочку мне твердо сказали, что будущее – в моих руках и держать это будущее я должен крепко, как вот эту рюмочку. Если я буду слушаться кого следует, то мне и помогут, и защитят. Вот здесь, в этом ресторане, по пятницам, за дежурным столиком я могу встретить всех присутствующих или нескольких из них. И все проблемы решатся. И водочка с икорочкой к моим услугам. А нет: разорвут, по стенке размажут…

Вначале я решил, что со мной шутят: про такое приходилось читать лишь в гангстерских романах. Но нет: скорее это смахивало на фильм про итальянскую мафию – собрались паханы и стращают малолетку.

Можно было бы послать их всех сразу. Но я растянул удовольствие на несколько лет и не жалею. Сегодня, когда я слышу, как новые крикуны рвут на себе патриотические рубахи, мне вспоминается их хлеб-соль, камнем легшие на душу. Кажется, что из драного замасленного кармана сыплется мелочь; та самая, которую я оставил у тарелки, когда отлучился от стола, чтобы не возвращаться к нему.

Пик горбачевской перестройки пришелся на начало 1989 года, когда в стране случилось нечто похожее на выборы. «Нечто похожее» – это значит, что кое-где выборы были и вправду свободными, потому что часть кандидатов выдвигали на общих сходках, где собиралось население микрорайона, или на собраниях предприятий, где между собой спорили два, три или четыре претендента. Остальных, на которых правящее и не выпускающее из рук власти чиновничество хотело бы положиться, выдвигали организованно, как это делалось издавна: если уж кандидаты от коммунистической партии, то сто депутатов выбирали без сюрпризов из ста кандидатов (их так и звали – «сотники»). Так же избирали от профсоюзов и прочих союзов архитекторов, дизайнеров и писателей. Драматург Михаил Шатров, например, пробовал избраться от Союза писателей и Союза театральных деятелей. Когда он провалился и там и там, – организовал Союз защиты Горбачева. Так что были возможны варианты.

Выборы создали роскошный фон для потока разоблачений и раскаяний. Кое-кто начал каяться и сам; это развивало богатые традиции отечественного мазохизма. Когда-то поэт Максимилиан Волошин справедливо заметил, что в России каждый отец, задавивший своего ребенка (толстовская «Власть тьмы»), каждый студент, убивший процентщицу («Преступление и наказание» Достоевского), каждая жена, изменившая своему мужу («Гроза» Островского), ждут только удобного момента, чтобы, выйдя на людную площадь, стать на колени и всем рассказать о своем преступлении. В дополнение могу заметить, что площадь ждет того же, подсказывая, в чем каяться, и впадая время от времени то в истерику сострадания, то в истерику правдолюбства и жаждая то полного отмщения, то немедленной казни грешника. Середины здесь нет.