Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Когда в 1989 году мне вручали в Нью-Йорке большую медную доску с выгравированным на ней титулом «международный редактор года» и в ООН был обед по этому поводу, знаменитый американский телекомментатор Дэн Расер спросил у меня, что теперь я сделаю еще, что дальше?

Почти через десять лет ко мне в Бостон приехал корреспондент московского телевидения НТВ и задал точно такой же вопрос, тогда же мне прислал длинный факс Евтушенко, где повторил этот же вопрос в стихах и прозе: «Что дальше?» – «Ничего нового…» – всегда отвечаю я. И дальше будет как было. Я всегда боролся за свое право избирать собственную судьбу. И делаю свой выбор только после того, как пойму его и продумаю. Я еще многое умею, могу и надеюсь, что какое-то время у меня еще есть. Мы выбираем, нас выбирают. Главное, чтобы в конце пути не было стыдно.

В моем депутатстве была некая мистическая подробность. Национально-территориальный округ, от которого я избирался в Харькове в Верховный Совет, назывался «Округ 58». Все старшее поколение отечественных вольнодумцев знало эти цифры наизусть; по 58-й статье (антисоветские пропаганда и агитация) некогда пересажали миллионы людей.

Для меня это было уже номером на депутатском значке и в удостоверении. Почти никто из моих сверстников номера проклятой статьи повседневно не помнил и никак не отреагировал на странный номер моего округа. Только старый особист, выдававший депутатские документы, сверил цифры в удостоверении и на обороте флажка и сказал: «Ого, как раз для вас номер…» Что он имел в виду?

Я приезжал в Харьков и принимал избирателей: раз за разом, месяц за месяцем. Они избрали меня депутатом для того, чтобы хоть чуточку облегчить свою жизнь. А жизнь не облегчалась. В приемной плакали дети, сумасшедший переворачивал столы, безработный актер декламировал мои стихи, полагая, что этим он меня к себе расположит.

Приходилось сочинять множество писем в разные инстанции, ходить на приемы к начальникам разных рангов, выпрашивать у державных чиновников хоть крошечку внимания и заботы для рядовых граждан. Кое-что удавалось. Но вырванное мною для Харькова убывало в другом месте, здесь становилось легче, а там – совсем невмоготу. Я снова приезжал в Харьков, выступал, рассказывал, как мне трудно, и мы начинали сначала. Я никогда не врал этим людям; что мог – то мог, а что не по силам оказалось – не моя вина.

Они приходили снова и снова: те же люди, с теми же бумагами. Страна умирала, а они шли ко мне, избранному ими в парламент полумертвой страны. Правительство уже почти не работало, но я приезжал в Харьков, и приемная снова бывала почти полна. «Откуда взялось это правительство, мы не знаем, – говорили мне. – Но тебя-то мы сами избрали, так что поработай для нас…»

Уже в середине девяностых в американском Бостоне меня отыскал один эмигрант и сказал, что он из Харькова, у него возникли проблемы и он требует, чтобы я ему помогал…

Хорошо бы помочь всем людям сразу; но как?

Судьбы людей и народов скрещиваются по неизвестным маршрутам. Ведя в Харькове предвыборную кампанию, я часто оказывался в самом центре города, где рядышком высятся два гигантских, может быть, самых больших памятника бывшей страны. Один – Ленину, окруженному соратниками и неведомо кем, все возбужденные, готовые идти и свергать. Другой – Тарасу Шевченко, украинскому поэту и божеству, которого пытались приспосабливать к себе все режимы бывавшей здесь власти. Шевченко с памятника был окружен персонажами своих произведений, чрезвычайно угнетенными царизмом и готовыми его свергнуть. В общем, между двумя памятниками было кое-что общее; в частности – революционный смысл жизни Ленина и Шевченко. Но в личном плане, считалось, эти два человека не имели ничего общего: разные времена, разные земли…

Я тоже так думал, пока в Ялте, в писательском Доме творчества, мне когда-то не встретилась Мариэтта Сергеевна Шагинян, старейшая писательница, которая, кроме прочего, писала книги о жизни Ленина и Шевченко. За книгу о Ленине она получила Ленинскую премию, за книгу о Шевченко – Шевченковскую. Биографией Нобеля она не интересовалась, и на Нобелевскую премию ее как-то не выдвигали.

В общем, Шагинян, роясь в архивных бумагах, докопалась до того, что в 1820 году некие братья Абель и Израиль Бланк были крещены, наречены Дмитрием и Александром. Братьям это понадобилось для поступления в Петербургскую медико-хирургическую академию, куда принимали исключительно православных. В общем, Александр Бланк в 1824 году успешно завершил курс обучения и, став военным врачом, исцелил много народу. Среди исцеленных им оказался и Тарас Шевченко, возвращавшийся в 1858 году из ссылки через Нижний Новгород, где доктор Бланк в то время служил. В это время у доктора подрастала дочь-невеста Мария Александровна, которой через некоторое время предстояло выйти замуж то ли за калмыка, то ли за чуваша Илью Николаевича Ульянова и родить гордость русского народа Владимира Ильича Ульянова-Ленина.

Шагинян радостно сообщала всем о своем открытии, пока не получила по шее. Ей популярно разъяснили, что у Ленина не могло быть еврейского дедушки, а у Шевченко – еврейского целителя. Тему замяли, и она всплыла только лишь в последнее время, уже мало кого интересуя. Харьковские памятники так и стоят, разделенные улицами и деревьями, не узнавая друг друга. А ведь могли вождя русской революции звать даже Владимиром Тарасовичем, кто знает…

Когда-нибудь я напишу книгу про эмигрантов. Удивительная это все-таки часть человечества. Распрощавшись с местами своего рождения, они тем не менее тянут, как бечеву, прежние привязанности и привычки. Почти по каждому эмигранту, особенно из наших краев, нетрудно высчитать, кем он был в прежней жизни или – кем хотел стать. Сегодня многое меняется, погружая людей в смесь государств, времен и воспоминаний. Я много раз наблюдал такие смещения и смешения в Соединенных Штатах и в самом начале главы приведу мнение заграничного русского прозаика Михаила Веллера, он-то знает: «…Штаты были как раз другой планетой. Туда брали билет в один конец, прощались навсегда и улетали, чтобы никогда не возвратиться на родную землю, как космонавты на Андромеду. Это антиподство сыграло с нашими эмигрантами известную шутку. Кухонный вольнодумец – призвание экстерриториальное. Штаты были антиСССР. Все, что здесь глупо и плохо, там было разумно и хорошо… Приписывая большевикам эксклюзивное право на все гадства мира, диссиденты тем самым возвеличивали их до бесконечной степени негативной гениальности. Обнаружив имманентность глупости и порока на другой планете, диссиденты впадали в свое естественное состояние – депрессию на кухне». Имеются в виду, конечно, диссиденты, ушедшие на экспорт; практически каждый эмигрант немедленно провозглашал себя диссидентом и уже вскоре начинал все про себя путать. Мне в Бостон однажды позвонил знакомый еще по молодости, киевский приятель. Он помаленьку обживался в Нью-Йорке. «Во трепачи, – сказал мне давний знакомый. – Наобещали черт знает чего, а здесь дали какие-то продуктовые марки и одну комнату на всю семью. Врали, что волнуются, ждут не дождутся и помогут, а сами…» Я поинтересовался, а на что, собственно, он рассчитывал, эмигрируя, и кто обязан давать ему больше. Мой собеседник еще немного помычал в трубку, еще раз ругнул Америку и отъединился.