Виталий Коротич - От первого лица [litres]

По моей просьбе в Харьков приезжали, выступая в мою поддержку, очень популярные москвичи: Гавриил Попов, Юрий Черниченко, Юрий Карякин. Приехал самый знаменитый в стране клоун, директор московского цирка Юрий Никулин, и помчался выступать перед милиционерами и военными. К вечеру он, потирая руки, пожаловал ко мне в номер и сообщил: «Ручаюсь, все автоинспекторы будут за нас!»

В Харьков прибыл и десант общества «Память» из Москвы, дабы разоблачить мое «тайное жидомасонство». В полувоенных френчах и сапогах, все, как у них полагается, шли эти придурки строем с вокзала, скандируя лозунги о вреде инородцев и требуя защитить великую Россию. Лучше бы они этого не делали, потому что желание бить «Память» объединило в этот день харьковских украинских националистов, евреев и просто горожан, которым было неприятно, что их поучает такая шпана. За глупость незваных гостей лупили их же плакатами, и они летели из Харькова, как поросенок в новелле О’Генри – «опережая звук своего визга». Город был наш. Одна из последних попыток остановить меня была глупа и странна. Вечером, когда я расположился в купе московского поезда, в очередной раз отправляясь домой (я проводил в Харькове все уик-энды – с утра в пятницу до воскресного вечера – и в понедельник, прямо с Курского вокзала Москвы, ехал в «Огонек», тяжело было…), ко мне без стука вошел Петросов, руководитель избирательной кампании харьковского мэра. Петросов оглядел купе, где кроме меня никого не было, и сказал прямо: «Если вы снимете свою кандидатуру в пользу моего шефа Соколовского, мы вас отблагодарим. Мы вам организуем избирательную кампанию в другом месте, вас ведь много где выдвигают…» Иногда мне даже нравится, когда меня считают идиотом. Ну не буду же я лупить маленького харьковского армянина Петросова, да и сил к вечеру почти не оставалось. «Исчезни!» – сказал я, и Петросов исчез.

Выборы приближались. Опасаясь фальсификаций, мои группы поддержки создали свою систему проверки, но все было и так ясно – практически нигде я не получал меньше восьмидесяти процентов голосов, это из двенадцати кандидатов! Старая власть рушилась, и мое избрание было вовсе не личным моим торжеством – чиновничья власть лишь только начала перестраиваться; сейчас она расползалась, как лист мокрой бумаги, не обретя еще новых опор. Вся жизнь в умирающей стране уходила не в новое качество, а в неопределенность. Прежние мерзости скукоживались, трансформировались, и никто еще точно не знал, что именно придет им на смену.

Помню, как в редакции «Огонька», когда я только еще пришел туда, под стеклом на моем рабочем столе был зафиксирован список членов политбюро с датой рождения у каждой фамилии. На полях списка указывалось, кому полагается ко дню рождения цветной, а кому – черно-белый портрет. Одним из первых приказов по редакции я запретил печатать эти портреты. Это не казалось такой уж революцией: тогда многие ждали, что реестр начальников вот-вот изменится и вместо одних ликов на чиновничьих иконостасах взойдут новые. Помню, как пришли ко мне старые сотрудники и посоветовали, чтобы я не горячился, а позвонил куда следует и спросил, надо или не надо сейчас печатать ко дням рождения физиономии вождей. Тем более что некоторые вожди относились к этим публикациям весьма серьезно: легендарный догматик Суслов, например, специально сфотографировался для «Огонька» в Париже, раз и навсегда запретив давать другие его портреты. В общем, я позвонил по этому поводу в общий отдел ЦК и получил оттуда гениальный ответ: «Решения инстанции насчет публикации портретов не было, но и ни единого протеста не поступало…» Все мы люди… Помню, как мне стало обидно, когда в Харькове после выборов сжигали огромную кучу листовок с моими портретами. Я поймал себя на этом постыдном чувстве и подумал, а каково же ИМ, вчерашним хозяевам жизни, видевшим свои лики ежедневно и на каждом углу.

Страна ворвалась в перемены; уже через два с половиной года она разгонит парламент, столь прекрасно и трагически избранный. От дней, когда я орал в харьковскую толпу возвышенные слова и пытался осуществить их; когда я делал самый массовый и любимый советский еженедельник, с этих пор миновала вечность. Все чаще начала приходить и не оставляла мысль, что дело сделано – надо уйти. Я стал больше замечать молодые лица вокруг и лучше слышать обвинения, звучащие в адрес моих сверстников. Романтики демократии, гении компромиссов, мы доказали и свою последовательность, и свою ограниченность. Да, эпоха ненависти была основательно разрушена нами, но новое время звало не только новых архитекторов, но и новые проекты.

Я все чаще думал: Господи, Ты помог мне сломать мою жизнь несколько раз и успешно пересечь разломы. Я уходил из медицины в Союз писателей, был безработным, редакторствовал и старался не уронить себя. Теперь, наверное, надо будет уйти еще раз, самое страшное – жизнь по инерции. Я видел и еще увижу, как люди цепляются за власть, задерживаются в ней и, не войдя в новое качество, начинают мешать себе и другим. Хотя бы те же Ельцин с Горбачевым. Эта книга начиналась с главы, где я попытался объяснить обстоятельства своего ухода подробнее, но сейчас я говорю в общем, о том, как пришло ко мне ощущение, что на данный момент я сделал все, что мог.

Преподавание за границей, профессорское место в Бостонском университете – все это было продолжением линии моей жизни, еще одной попыткой найти собственное место на свете. Не встать на то, что мне выделено, а именно – найти свое. И конференция против ненависти, проведенная под новый 1992 год вместе с фондом нобелевского лауреата Эли Визела в Москве, тоже продолжала мою работу. Эта книга – еще одно продолжение.

Кстати, несколько слов о конференции. Летом 1991 года бывший американский президент Джералд Форд пригласил меня и еще десятка два самых разных людей со всего света к себе на ранчо в горы, неподалеку от города Денвер, штат Колорадо. Приехали бывший французский президент Жискар д’Эстен и отставной британский премьер Эдвард Хит, руководители правящей партии с Тайваня и бывший германский канцлер Гельмут Шмидт. В общем, все выглядело представительно и интересно, особенно во встречах один на один. Хотя приглашенных оказалось не очень много, все были узнаваемы и откровенны.

Однажды я разговорился с Гельмутом Шмидтом, и тот радостно сообщил мне, что в 1941 году разглядывал Москву в полевой бинокль, – оказывается, будущий германский канцлер служил в частях вермахта, штурмовавших нашу столицу. Тут я вспомнил, что глубоко уважаемый мною Александр Яковлев был ранен в колено и стал инвалидом примерно тогда же, а лауреат Нобелевской премии мира, с которым мы участвовали в нескольких международных конференциях и успели подружиться, Эли Визел, в 1941 году сидел в германском концлагере, где сожгли его родителей. Вот и подумал я, до чего было бы интересно собрать всех этих людей вокруг общего стола и поговорить об уроках ненависти, о том, почему мастера ненависти так живучи, почему они стыкуются успешнее, чем те, кто ненависть сокрушает. Дальнейшее было уже делом техники, и в декабре 1991 года мы собрали конференцию в московской гостинице «Октябрьская» (вскоре Ельцин переименует ее на заграничный лад в «Президент-отель». Тоже красиво…). Приехал Шмидт, прибыл Эли Визел, участвовал Яковлев – все было хорошо, кроме единственной подробности: как раз в это время Ельцин увлеченно свергал Горбачева, и многое было скомкано, телевидению было не до нас, мало кто узнал о конференции. Но все-таки это было фантастично, как пир во время чумы…