Виталий Коротич - От первого лица [litres]

На первичных выборах в Москве я победил, например, полковника Руцкого, который в дальнейшем преуспел на российских выборах и даже выбился к Ельцину в вице-президенты. Но в Москве же я увидел, сколь свирепо останавливает меня и суперпатриотический фронт во главе с «Памятью», и совершенно синхронные с этими господами товарищи коммунисты. Первый секретарь Свердловского райкома партии Нонна Бодрова лично дирижировала собранием пролетарских избирателей района. Их специально приводили в зал, готовили к выступлениям, вздрючивали на борьбу с погаными либералами. Под партийные вопли о высоких идеалах, интересах трудящихся и ленинской партии мы с моим старшим другом, клоуном Юрием Никулиным, которого тоже очень многие хотели видеть в депутатах, ушли из зала. Газета «Правда» удостоила меня реплики за хлопанье дверью, удовлетворенно сообщив, что я дрогнул перед народным напором. Поддержку и противостояние в Москве я ощущал постоянно: уж любили так любили, а проклинали – так в мегафоны! Даже поэт Евтушенко, для которого не существует преград, не сумел попасть в зал, где райком партии требовал свергнуть меня из кандидатов в парламент; ему сказали, что зал уже переполнен. Однажды на московский митинг в мою поддержку собралось так много народу, что даже моя жена не смогла пробиться в аудиторию, хотя всем объявляли о ее родстве с кандидатом, то есть со мной. Залы переливались друг в друга, как сообщающиеся сосуды.

Лозунг «Все на выборы!» конкретизировался, работать было нельзя. В журнал постоянно приходили союзники и врывались разоблачители, пачками прибывали влюбленные и угрожающие послания. Меня выдвигали в парламент во множестве мест – от Владивостока до Ленинграда, я уже не принадлежал себе и журналу, а стал существом, выражающим некую тенденцию, а посему обязанным пробиться в парламент. В «Огоньке» определилась группа сотрудников, которые по собственной инициативе начали выезжать в города, меня выдвигавшие. Особенно активно выдвигали на Украине: в Киеве, Харькове, Днепропетровске, Полтавской области… Заведующий отделом культуры журнала Владимир Чернов возвратился из Харькова и сказал, что именно там я обязан баллотироваться, так как поддержка в Харькове массова и единодушна. Я согласился, поверив, что «так было надо», вопреки всем своим правилам. Я втягивался в новую командную игру именно в то время, когда вера в успех демократических реформ начала слабеть и в обществе, и во мне.

…В Харькове меня помнили не только по «Огоньку», но и по прежним киевским книгам, по радио– и телепрограммам. Это была, пожалуй, именно та Украина, которую я от души любил и с которой мы всегда понимали друг друга: светлая, не суетящаяся в показных фольклорных забавах, а мыслящая на современном уровне. Мои родители когда-то учились в Харькове, и это стало еще одним аргументом в пользу выбора. Я согласился баллотироваться в этом умном двухмиллионном городе, третьем центре Советского Союза по научному и техническому потенциалу.

Когда я в марте 1988 года приехал в Харьков, город бурлил. Руководимый одним из самых отсталых и закостенелых на Украине партийных начальников, он вышел из послушания. Тем более что главные чиновники организовывали свое выдвижение в депутаты по отсталым сельским районам вокруг города, а сам Мысниченко, первый секретарь обкома компартии, избирался в забытом богом городишке Богодухов, где местные руководители поддакивали ему, баюкая население байками про немыслимые блага, которые рухнут на богодуховцев, если в парламенте их будет представлять областной партвождь.

Харьков возмутился. Замаршировали демонстрации с лозунгами: «Долой богодуховский вариант!», «Партия, дай порулить!» – это были еще самые деликатные из формулировок. Происходившее в окрестных покорных деревнях не могло случиться в городе Харькове. В городских округах представителей местного чиновничества проваливали на выдвижениях одного за другим. Меня же зарегистрировали по так называемому национально-территориальному округу, то есть – по всем сразу; кто бы за кого ни голосовал в харьковских округах, он должен был бы голосовать одновременно за или против меня. Мной дело не ограничилось; по одному из территориальных округов внутри города выставили в кандидаты и моего приятеля, члена редколлегии «Огонька», московского поэта Евгения Евтушенко.

Город бушевал. Ежедневно я получал пакеты с фотографиями демонстрантов, несущих плакаты: «Коротича – в депутаты!» или «Гласность – в город, Коротича – в Верховный Совет!». Стены были оклеены стихами, сочиненными в мою честь, и описаниями моих заслуг перед человечеством. Когда я приехал, то первым, увиденным мною на здании вокзала, оказался большой транспарант: «Коротич, дай им дрозда!» Любовь и доверие харьковчан поражали меня еще с расстояния; в самом же Харькове меня встретила ситуация совершенно московская – ненависть большинства партийных чиновников. В первой же городской газете, которую я купил, было письмо местных ветеранов партии, труда и войны, требующих, чтобы рабочий класс дал отпор предателю ленинских идеалов, то есть мне. Рядом было угодливое, как водится, письмо писательской организации, сообщавшей, что депутатом от Харькова может быть исключительно представитель героического рабочего класса, а никак не журналист или писатель, тем более из Москвы. Областная партийная газета на украинском языке и вовсе печатала немыслимую брехню, на уровне московских суперпатриотических изданий: кто мне платит и чей я агент. Идеологический секретарь горкома партии, некто Рыбак (за антисемитизм я сего товарища демонстративно называл Фишманом), на инструктажах доверительно сообщал, что я есть тайный еврей и было бы позором для пролетарского украинского города…

Короче говоря, партийные орлы не прочь были поклевать стервятинку.

Случались и примитивные провокации. Вертлявый субъект подкрался ко мне на митинге и шепотом пригласил на заседание местного политического подполья, где, мол, все уже готово, чтобы «привести к власти наших людей». Однажды даже поступило предложение встретиться с группой работников местного КГБ, составивших заговор «для свержения местного руководства».

Было над чем подумать. Особенно после того, как ко мне в руки попали инструктивные материалы для харьковских партийных секретарей, разосланные из обкома. Там без обиняков говорилось о недопустимости избрания меня или другого человека, стоящего на позициях, хоть в чем-то отличающихся от официальных. А в военной академии имени Говорова с армейской прямотой курсантам приказали голосовать против меня.

Вакханалия чиновничьего неприятия только стимулировала поддержку улицы. Чем глупее перла против меня угрюмая машина официоза, тем больше харьковчане меня поддерживали. На мое депутатское место зарегистрировались еще одиннадцать кандидатов во главе с мэром Харькова Соколовским, но их никто в упор не видел. «Вам бы не поносить меня, – посоветовал я партийному идеологу Рыбаку, – а похвалить и сказать, что вы за мое избрание. Это единственный способ настроить город против меня». Но от долгого пребывания в неконтролируемой власти чиновники страны поглупели. В Харькове они совершали один провальный поступок за другим. Когда на окраине города был назначен мой избирательный митинг, автобусы прекратили рейсы в этом направлении за два часа до его начала, то же приказали водителям троллейбусных и трамвайных маршрутов. В итоге вместо пяти тысяч, на которые мы рассчитывали, пришло сорок тысяч. Уже более двухсот человек добровольно работали на меня в Харькове. Инженеры, журналисты, врачи, актеры, рабочие, библиотекари, адвокаты – можно было четко ощутить, как власть в городе переходит к нам. Это чувствовал и официоз. Однажды первый секретарь Харьковского горкома партии Хирный позвонил мне и, к моему великому удивлению, предложил с ним встретиться на станции метро. Я шел на эту встречу по проспекту, оклеенному плакатами в мою поддержку: привычных лозунгов вроде «Слава КПСС!» уже вообще не было. Мы встретились в условленном месте, спустились в прохладный подземный вестибюль метро, и Хирный начал говорить мне странные слова о том, какие болваны правят областью и какие мы здесь наведем порядки, когда меня изберут. Люди оглядывались на меня, здоровались, многие возвращались, чтобы пожать мне руку и пожелать успеха на выборах. «Так странно, – сказал я первому секретарю горкома, – что узнают меня, а не вас. Что же вы за власть такая, если люди глядят сквозь вас?» Мой собеседник ничего не ответил, и меня остро, физически, уколола его неприкаянность в городе, которым он все еще официально руководил, но – непризнанный, чужой, нелюбимый…