Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Когда мне говорят о воровском послесоветском капитализме и всеобщем озверении, развившемся как бы внезапно, когда при мне обвиняют в этом мировой империализм и кого угодно, я всегда напоминаю, что все это мы и никто другой. Те, кто жульничает за рубежом, и дома жульничал, я уверен. Те, кто врет в Америке, врал и в России. Все, хорошее и плохое, было в нас, а в экстремальных условиях поперло наружу и проявилось в полном объеме. А эмиграция – условия экстремальные…

Экстремальность эта во всем. Надо иметь экстремально крепкие жизненные принципы и экстремально стойкий характер. И луженый желудок, потому что чужая страна – это еще и чужие время, еда и вода. Но в первую очередь, повторяю, эмиграция – это слепок времени и людей этого времени. Эмиграция – это капсула времени, она увозит с собой стиль, современный себе, и окаменевает в нем. Иногда я показывал студентам нью-йоркскую ежедневную газету «Новое русское слово», где тон задают эмигранты из самых острых времен холодной войны. Затем я рассказывал, как выглядела антисоветская, антироссийская лексика пятидесятых и шестидесятых годов. Американцы давно уже так не пишут, но здесь оно застыло и не меняется. Я одно время попробовал печататься в этой газете, короткое время ее редактировал мой московский приятель, хороший писатель Георгий Вайнер, и сразу же издание лишилось налета антироссийской истерики. Но старые кадры возобладали, Вайнера из газеты вытолкали, а я печататься прекратил. Стыдно ведь оказаться на одной странице с каким-нибудь Торчилиным, злорадствующим о каждой российской трудности, истекающим ненавистью к своей прежней стране и ее народу. Причем ненавистью вполне советской; возьмите газету «Правда» за пятидесятые годы – так, как тогда писали там об Америке, так теперь в «Новом русском слове» зачастую пишут о России. Слово в слово. Вдали от дома читать такое особенно больно. Я сказал о России и Украине множество горьких, а подчас и обидных слов, но при всем том я очень уважаю пушкинскую формулу из письма к Вяземскому; помните? Не стану приводить цитату дословно, но смысл ее в том, что поэт иногда и ненавидит Россию. Но когда он слышит, как иностранец хает его родину, он готов того разорвать.

Мне больно писать все это, потому что вся эта шелупонь криклива, но не так уже и многочисленна, преобладают среди эмигрантов добрые, но заброшенные государством Российским люди. Я очень полюбил многих соотечественников вдали от Отечества, я многое делал для того, чтобы им было удобнее жить, устраивал некоторым дела в Москве и Харькове, помогал, чем мог. Но трудно и не очень искренне живет сегодняшний мир…

Одна ненависть переливается в другую. Бывшая страна была страшна чиновничьим искусством разделительных линий, легкостью, с которой она отвергала своих граждан и запрещала им даже думать о возвращении: «Ах, ты уезжаешь, такой-растакой! Скатертью дорога! Мы и без тебя тут…» Человек, может, и не хотел бы, чтобы без него. Возможно, он огляделся бы и возвратился, как делали тысячи его соотечественников в дооктябрьские времена. Но вплоть до последнего десятилетия исход из России был окончателен, он был на веки вечные. Когда человек свободен в передвижении, он болезненной тоской по родине не страдает, не придумывает моралей и биографий, пригодных лишь для заграничного использования. Если отечество ведет себя прилично, гражданам легче соблюдать правила порядочного поведения. Хотя – здесь я перегибаю, вралей с жуликами и в демократических обществах сколько угодно. Но обиженных хороших людей – гораздо меньше.

Заграничные жизни удаются или не удаются, но это совершенно другие жизни, которые в большинстве случаев начинаются с нуля, с ничего, с пшика. Многие очень стараются, чтобы этот пшик был замечен, но удается это нечасто, а равноправно стоять на всемирном базаре можно лишь в том случае, если твой товар лучше, чем у других.

Все это трагично. Я знаю очень много хороших людей среди эмигрантов в Америке, но не раз видел, как даже хорошие, очень добрые люди отдают остаток душевных сил на притирку к совершенно непонятному им миру и мало кто умеет разговаривать с этим миром на равных. Проблема нового дома вообще универсальна. Моя старенькая мама всю жизнь разделила между Ростовом, Харьковом и Киевом. В Киеве она прожила дольше всего, около шестидесяти лет. Переезд ко мне в Москву стал для нее эмиграцией со всеми тревогами и неудобствами этого состояния. Мало кто, как черепаха, умеет таскать свой домик на спине вокруг света и везде чувствовать себя комфортно.

Я родился и вырос в городе, это естественная среда моего обитания. Мне приходилось сменять города; так птицы меняют свои леса. Но деревья в лесах были похожи, и звери у подножия деревьев тоже. Эмиграция – это когда между городом и деревней, или – из одного народа в другой. Писатели-эмигранты для меня – это не только Бунин с Набоковым. Это и Есенин с Шукшиным…

В Бостоне я подружился с замечательной семьей эмигрантов, интеллигентнейших людей, Львом Стейнмецем и Ингой Каретниковой. Удивительно образованные, умеющие поделиться своими знаниями люди закрылись в доме, как в ракушке, избегая лишних контактов, привыкнув к Америке, отгоняя от себя мысли о России как стране, куда можно вернуться. Есть и такие, хоть очень немного, вжившиеся в чужую страну, нашедшие себя в ней. Это самые счастливые. У меня самого все не так, я всегда ношу с собой все свои знания и причуды, так сложилось, что я вообще не очень остро воспринимаю состояние чужестранства… Когда-то у меня спросили о любимой стране и, к возмущению многих, я ответил: «Европа, Россия, Украина». Все три эти земли мне понятны и близки, они перетекают одна в другую, а родной язык, память, привычки я ношу с собой, но это связывает меня с другими людьми, а не отдаляет от них. Когда мне предложили поработать за океаном, я на это время избрал Бостон, самый европейский из американских городов. Всегда я покупал билет из дому в оба конца, но вот если мир устроен, как палата в сумасшедшем доме, с дверью, открытой лишь в одну сторону, тогда в нем неуютно. В таком мире я бы не стал счастлив…

Перестройка разгребла страну на множество чиновничьих вотчин, она возбудила национализм и страх оказаться там, где тебя не любят. Эмигранты блуждают по Киеву и Свердловску, а расстояние между соседними Ереваном и Баку оказалось куда большим, чем между Москвой и Нью-Йорком. Ощущение эмиграции, чужбины может достать и дома или при перемещении из одного бывшего советского народа в другой.

Администрация Горбачева, а затем и ельцинская администрация составлялись в Москве из приезжих. Самых разных людей срывали с привычных мест, переселяя в столичный Вавилон, давая им власть над теми, кто жил и работал здесь десятилетиями. Бедняга Шеварднадзе (грузин) оказался в одном из самых элитных окружений – в Министерстве иностранных дел, а уралец Ельцин – в Московском горкоме партии, где привыкли считать столицу государством в государстве. Ставрополец Горбачев тоже прибыл не из Пажеского корпуса. Те, кого в Москве звали «лимитчиками», то есть приезжими, получившими право пожить здесь в рамках некоего лимита, вопреки правилам заняли немало самых мягких кресел и создали вполне эмигрантскую ситуацию. Мне многие москвичи жаловались на это, считая меня своим, поскольку еще в бытность киевлянином я подолгу жил в Москве, женился здесь, работал секретарем писательского Союза. Интересно, что окающего ярославца Александра Яковлева тоже воспринимали как москвича, прижились многие актеры, журналисты. Но Лигачеву всегда напоминали, что он сибиряк, парвеню, выскочка, да и Ельцина всегда числили пришлым. Грека по национальности Гавриила Попова без проблем избрали мэром Москвы вопреки многим коренным русакам, козырявшим национальностью как доходной профессией. Большие города – организмы особенные, с одной стороны, не располагающие к ограниченности, а с другой – воспитывающие своих собственных провинциалов.