Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Организм, в котором распались нормальные связи между частями, тяжело болен. Страна, оборвавшая связи с человечеством, обречена. Если встреча с людьми из окружающего тебя мира показывает тебе жизнь куда более интересную и привлекательную, чем та, которой ты жил, – спеши уйти к хорошим людям, не бойся. Если в своем нынешнем окружении ты можешь выживать лишь фальшивя – брось его. Самая большая трагедия – жить не так, как хочешь, уродуя и разрушая себя, придумывая, почему ты обязан быть обречен на страдальческие страдания и должен видеть в них жизненное призвание и призвание своего народа. Чушь.

Я не думаю, что трагедия несвободы сегодня столь же безвыходна. Мировые средства массовой информации, культура, кино несут нам чувство всечеловечности и общего дома. Но все равно в этом доме разные входы. Я много знаю про нас, участвовал в попытках изменить жизнь, пока не понял, что почти всегда планирую новое насилие, навязываю остальным свое видение мира и свои мечты.

Вот тогда-то я и решил отойти, попреподавать, написать книгу.

В Бостоне мне позвонила Вера Сандомирская-Данем, знаменитая славистка, которой уже исполнилось восемьдесят пять, и сказала, что она совсем одинока в своей богадельне, роскошном приюте для зажиточных стариков. Я немедленно к ней приехал. С Верой я знаком уже лет тридцать, она потомок старинных российских благородных родов, сделала в Америке, куда ее семья прибыла еще в 1924 году, блестящую академическую карьеру, но старость есть старость.

В номере у Веры Григорьевны висели картины: оригиналы Айвазовского и Васнецова, стояло серебро, изготовленное по эскизам Билибина. Она бывала очень богата, всегда любила красивые вещи и сохранила многое из семейных сокровищ, оставшись наедине с ними в самом конце жизни.

– Ах, Виталий, – сказала мне Вера Данем, – когда почти семьдесят пять лет назад мы сюда прибыли, то не представляли, что здесь может быть еще кто-нибудь из России. Мы были хорошо устроены, всегда при деньгах, отец прекрасно служил в фирме сельскохозяйственных машин. Никаких контактов с эмиграцией и вообще с бедными людьми у нас не было, только американское высшее общество. Мы даже по-русски не могли пообщаться ни с кем. Жили в прекрасных гостиницах, никого не боялись, мать всегда оставляла свои драгоценности прямо на столике у трюмо и не боялась за них.

Как-то мы возвратились с обеда, и мама ахнула: в номере стоял какой-то высокий мужчина из простых и мыл окно. «Вера, – воскликнула мама. – Он ведь мог унести наши бриллианты!..» Вдруг мужчина повернулся к нам и сказал: «Барыня, я русский офицер!..» Мама покраснела до корней волос, а мне так захотелось домой, в имение, которое уже, конечно, не наше… Знаете, Виталий, мне до сих пор стыдно. И за случай с офицером, и за то, как мы уезжали. Папа не хотел, чтобы соседи знали, что мы отбываем в Америку, хоть все документы у нас были в порядке, но – все равно… Он послал меня пригласить всех соседей на воскресный обед к нам, чтобы они думали, будто в воскресенье мы будем у себя. А мы в субботу уехали. Так стыдно…

Вера Сандомирская-Данем все рассказывала мне и рассказывала, но тема стыда и воспоминания о том, что она в жизни сделала не так, преобладали в ее рассказе.

Наверное, в глубокой старости так и должно быть. И не только в старости.

Недавно я летел домой из Америки. Самолет «Люфтганзы» сделал остановку в немецком Франкфурте, и я вышел размяться в огромный аэропорт. Там я сразу же увидел не очень молодого человека, размазывающего слезы по лицу и пытающегося поведать окружающим о своих печалях. Поскольку человек этот разговаривал на странном наречии, выглядевшем как русский язык с иностранными вкраплениями, я понял, что вижу земляка-эмигранта, отправившегося проведать родные края.

Так и оказалось. Человеку было за семьдесят, он ждал пересадки на киевский самолет, но пересесть не мог, потому что забыл в самолете, привезшем его из Америки, свои билеты. Объяснить это он мог только людям, понимающим по-русски, а таковых вокруг не было.

Как-то незаметно я принял на себя опеку над стариком и двинул к билетным администраторам, чтобы рассказать им про случившуюся беду. Но слушать мое сообщение, приправленное слезами транзитного растеряхи, никто не стал. «Встаньте в очередь», – сказал дежурный и отвернулся, правила были общими для всех. На основании этих же правил другая дежурная засуетилась, когда мы к ней подошли; она позвонила на терминал, откуда пришел эмигрант, рассказав, в чем дело. Там принялись за поиски, а нам велели ждать.

Дальше все опять было по воспитанию. Через три минуты старик вскочил и возопил о том, что, конечно же, никто ничего не ищет, а билет пропал, и чемодан с подарками пропал, и сам он пропал тоже.

Я отправился на терминал, куда звонила дежурная и где искали билет.

Меня встретила милая ответственная по терминалу и вежливо объяснила, что я не прав. «Вашей проблемой уже занимается один человек, – сказала она. – Если это будет два человека, начнется неразбериха. Ждите». Я возвратился ожидать, а через полчаса пришло сообщение, что билеты не обнаружены. Несчастный дед уже ревел, заглушая самолетные двигатели, но тут-то наш дежурный администратор попросила его предъявить документы. Начались долгие игры с компьютером, и выяснилось, что багаж с билетом действительно существуют. Затем дежурная начала задавать вопросы, а дед рассказывал ей о семье, детях в Америке и даже о том, в каких местах он особенно успешно громил немецкую армию в прошлой войне. Серьезная немка подняла голову и попросила меня не переводить ей ответов на вопросы, которых она не задавала.

Все кончилось хорошо. Заплатив семидесятидолларовый штраф, старик получил все билеты, включая обратный, и багажные бирки. Он ожил и даже попытался дать дежурной чаевые в сумме одного доллара, которого та не захотела заметить. Прижимая к груди пакет с обновившимися билетами, дед удалился, на ходу теряя интерес ко мне, к Германии и всему, кроме посадочного шлюза. Вот такая история.

Понятие общего языка многозначно. Шесть-семь москвичей из десяти, к примеру, никакими языками, кроме русского, не владеют. В Португалии те же цифры: две трети тамошнего населения не желают знать никакого языка, кроме родимого португальского. В Америке испанский или английский практически исчерпывают спектр полиглотства; знание еще одного языка большинству ни к чему (когда чернокожие националисты в Штатах выдумали собственный «негритянский язык», «эбоникс», почти во всех штатах обсудили эту проблему, но решили, что изучать сей жаргон в школах незачем). Около процента жителей Соединенных Штатов и английского с испанским не знают; живут у себя дома, с близкими общаются по-русски или по-китайски. И ничего, обходятся. Страна с ними не конфликтует, включая в понятие общего языка прежде всего возможность найти взаимопонимание всех людей, в Америке живущих. Двадцать три миллиона из них, каждый девятый-десятый, вообще не американские граждане, но живут, пока живется, пока они уважительно соблюдают законы Соединенных Штатов, а государство старается понять их, найти с ними общий язык.