Виталий Коротич - От первого лица [litres]

К вопросу о взаимопонимании. Однажды случилось так, что я заблудился на окраине Хельсинки; знание иностранных языков там на уровне тамбовского, и когда я постучался в несколько домов, то получил в ответ лишь вежливые пожатия плечами. Но в третьем или четвертом доме хозяин мне улыбнулся, знаком велел обождать его, а затем вышел, завел свой автомобильчик и отвез меня в ближайший полицейский участок. Мы с ним нашли общий язык, даже не умея поговорить.

Но пока что не везде с этим просто…

Мне рассказали анекдот. В Таллинне (так теперь пишется) покупатель мучительно пытается объяснить на ломаном эстонском языке продавщице, что именно ему, покупателю, надо. Наконец продавщица не выдерживает и орет по-русски: «Да говорите как вам удобнее, я пойму!» – «Не-ет, – улыбается покупатель. – Мы столько лет слушали, как вы уродуете русский язык, что теперь вы послушайте мой эстонский!» Становимся полиглотами?

Бессмертие есть материя непростая. Это я установил в результате многих наблюдений. Мне даже показалось, что некоторые птицы определенно понимают русский язык. А может быть, есть какие-то более мистические корни у моего рассказа; с каждым прожитым годом я все нескрытнее пролистываю книгу собственной жизни и читаю ее вслух.

На очередной пушкинский день рождения (по-моему, в самом начале семидесятых годов) Ираклий Луарсабович Андроников уговорил меня поехать с ним в Пушкинские Горы и на открытие памятника Александру Сергеевичу в городе Калинине (бывшей-будущей Твери). Я очень любил Андроникова, умницу и говоруна; в общем, согласился без раздумий.

Как выяснилось, у Ираклия Луарсабовича насчет меня был коварный план. Он устал маячить на трибунах, экранах и сценах и велел мне выступать везде вместо себя, рядом сидящего: и в Калинине у памятника, и на каких-то попутных собраниях. Мне казалось, что Александру Сергеевичу это должно было бы изрядно наскучить. Но решал Андроников, а ему не надоедало.

Короче говоря, мне предстояло выступить еще и на могиле Пушкина в Святогорском монастыре – месте действительно святом для каждого нормального человека. Был день рождения великого поэта; по такому случаю я надел свой лучший в ту пору двубортный костюм шоколадного цвета, повязал лучший свой кремовый галстук. Я выступал, стоя под высокой сосной, речь моя лилась восторженно и легко. Впрочем, в самый ее патетический момент я почувствовал легкий удар по спине между лопатками. Не смутившись, я продолжал – удар повторился. Тем не менее я закончил спич и сошел с огороженной у могилы поэта трибунки. Было начало июня, солнце жгло изрядно, поэтому я снял пиджак и до обеда продержал его на руке. Уже в номере псковского отеля я, развернув свое замечательное двубортное одеяние, обнаружил на спине его как раз между лопатками два пятна сорочьего помета. Причем птичка не пожадничала, а выдала мне щедро, по всей программе; пятна не подлежали сведению, и костюм пришлось выбросить. Я тут же поведал Андроникову о случившемся; он очень долго смеялся, а затем, серьезно уже, начал рассказывать мне о своих сложнейших отношениях с духом Михаила Юрьевича Лермонтова, многократно им потревоженным, и о том, что отношения с великими предками – дело нешуточное. В общем, Андроников посоветовал мне запомнить и осмыслить происшедшее, постараться понять, почему Александр Сергеевич вынужден был послать сороку, чтобы меня одернуть.

Спасибо Пушкину! Хотя, может быть, тогда я как раз входил в хороший возраст зрелости, когда отвращение к многословию должно было бы прийти и само собой.

Забавно было наблюдать, как в самом конце восьмидесятых – начале девяностых годов в России обострилась всенародная нелюбовь к супруге Горбачева, Раисе Максимовне. Внятному объяснению эта нелюбовь не поддавалась. Собственно, можно было говорить о глупости или нарочитом подличанье горбачевской свиты, когда жену генсека откровенно подставляли – вдруг посылали то на подводную лодку, то в цех ракетного предприятия или наряжали в немыслимые парижские туалеты, особенно раздражающие на фоне неустроенной и плохо одетой России. Но все-таки дело было не только в этом; мне кажется, что народ раздражала еще и непривычность ситуации. У нас в стране над людьми ведь были поставлены все возможные социальные эксперименты, но все помнили, что один-то опыт никогда не удавался: женщина в России не была во власти со времен, пожалуй, Екатерины Второй. Уже в наше с вами время даже мусульманские Турция или Пакистан допускали просвещенных дам до премьерства. Но не Россия. Где-то там, на праздничных партийных иконостасах, маячили члены политбюро вроде Фурцевой или Бирюковой. Махала с трибун ладошкой образцовая общественница Терешкова. Но чтобы порулить – это уж извините! Жены вождей – от бесполой Надежды Крупской до хозяйственной Наины Ельциной – в расчет не принимались, разве что их начинали не любить за активность и незнание своего шестка. Как Раису Максимовну…

Во многих странах у меня спрашивали о причинах такого явления и вообще о положении женщин в России. Отвечая, я начинал от противного – с американок. И вдруг ловил себя на мысли, что везде жизнь не идеальна, но к нашему безобразию с женщинами я привык больше, чем к американскому феминистскому беспределу.

У многих из нас за последние годы развился комплекс неполноценности. Многие, даже из вдумчивых людей, полагают, что в России никуда не годится абсолютно все – от промышленных изделий до общественных отношений; что-что, а умение страдальчески колотить себя кулаками в грудь развилось у нас виртуозно. Вот и сейчас, терзаясь саморазоблачениями, мы не всегда вдумчиво оглядываемся по сторонам. Большинство же из моих знакомых иностранцев куда более терпимы: они ничего не знают об отсутствии российских женщин во власти, но, оглядевшись, зачастую искренне привязываются к нашим, менее просчитанным, более теплым и непосредственным формам общения, учатся есть и пить по-нашему, то есть менее рационально и более вкусно, вглядываются в сложившиеся у нас семейные связи и отношения между мужчинами и женщинами. Не могу сказать, чтобы все у нас было лучше, чем где-нибудь, но что многое у нас иначе – это уж точно.

Мои американские студенты время от времени посещали Россию. Их впечатления были разнообразны, но в одном большинство студентов были едины. «Русские женщины очаровательны, куда американкам до них!» Надо сказать, что мысль о женском неравноправии в России возникала у моих знакомых едва ли не в последнюю очередь – если вообще возникала. Вырываясь на просторы нашего отечества, молодые американцы мужского пола млели, раскисали, плавились оттого, что жизнь может выглядеть в подробностях не так, как у них дома, но – при этом – оказываться не менее привлекательной. Хоть надо сказать, что стандарты этой привлекательности бывали весьма разнообразны.