Вера Морозова - Привлеченная к дознанию...

— Сложно... Очень сложно. Кадеты идут ва-банк. Пугают террором... — Мария Петровна разглядывала матроса, тот все терзал пишущую машинку.

«Из подследственной превратиться в следователя, из обвиняемой в обвинителя! — раздумывала она. — Законы... Юридические нормы... Что ж, партийная совесть будет главным законом».

Бонч-Бруевич опять накручивал телефонный аппарат. Громко спорил, требовал остановить где-то разгром водочного завода, ликвидировать офицеров, обстреливающих с чердаков Невский. Затем долго молчал, слушал и неожиданно закончил:

— Дайте ему шампанского. Черт с ним!

Бонч-Бруевич с сердцем положил трубку на высокий рычаг и устало поднял глаза на Марию Петровну:

— Великий князь в Петропавловке требует шампанского и ананасов! Представляете — требует!

Мария Петровна пренебрежительно махнула рукой. Дверь широко распахнулась. Ввалился моряк, опоясанный пулеметными лентами. За ним трое в черных бушлатах. Громыхнули ружья. Моряк козырнул и начал отбирать дела на арестованных.

— Срочно к путиловцам. Там разносят водочный завод... Рабочий отряд не справляется с мародерами... Потом завернете снова в Смольный, возьмете парнишек и нагрянете на штаб-квартиру духовенства, а уж затем отвезете арестованных в Петропавловку. — Бонч-Бруевич торопливо водил карандашом по книжечке.

— А контру прихватить? — переспросил матрос, тряхнув кудрявым чубом.

— Стоило бы... Но тем самым большевики наденут на попов венец мученичества. — Бонч-Бруевич забарабанил пальцами. Мария Петровна знала эту привычку. — Большевики арестовали священников! Какой вой поднимет белая пресса! А в глазах верующих прохвосты станут страдальцами! Нет, не будем... Но всех, кого духовенство пошлет на борьбу с Советской властью, арестуем! И народу раскроем имя подлинных виновников!

— Что ж, товарищи! Пошли! — Голубева положила браунинг в широкий карман шубы и направилась следом за матросами.

— Вы готовы учинить самосуд над особой императорской фамилии! Готовы расстрелять меня! Вся Европа с ужасом и омерзением следит за бесчинствами большевиков. — Великий князь презрительно выпятил губу, обрезая ножницами кончик сигары.

По камере расползался сладковатый запах дорогого табака, от которого у Марии Петровны кружилась голова. Впрочем, голова кружилась и от недоедания. Ей был антипатичен этот выхоленный седоусый человек, вызывающий, неумный, с белоснежным воротничком на расстегнутом полковничьем мундире. Великий князь напоминал Александра Третьего — огромный, русоголовый, с крупными чертами лица. Длинные породистые пальцы сверкали отполированными ногтями, временами он их подтачивал пилкой, нарочито подчеркивая неуважение к тому, что происходило в камере Петропавловской крепости.

Голубева сидела в строгом платье. Обводила глазами камеру. Светлая. Просторная. Как резко она отличалась от тех, в которых приходилось бывать ей. В углу ящики с консервами, плетеная корзина с вином, желтый чемодан с шерстяными вещами. Ближе к окну письменный стол, непонятно каким образом очутившийся здесь, полумягкое кресло. Очевидно, кто-то старался угодить представителю дома Романовых.

— Разговариваю с вами потому, что лишен в этих стенах другого общества. Адъютант порядком прискучил, а матросня... — Князь начал словоохотливо, очевидно, скучал в Петропавловке. — К своему заключению отношусь как к досадному недоразумению. Я глубоко презираю большевиков и верю, что ваша власть не продержится больше трех недель.

— Прогноз устарел. За три недели давненько перевалило, — спокойно прервала его Мария Петровна.

— Гм... Английский король, немецкий кайзер да весь миропорядок не допустят существования большевизма! Вас вздернут на первом фонаре, конечно, если я не замолвлю словечка! — Князь захохотал, довольный остротой. — Мы, Романовы, помним добро...

— Довольно! Наслушались благоглупостей! — Мария Петровна резко откинулась в кресле. — Власть большевики взяли надолго, а милостями Романовых народ сыт... Сыта и я!

Голубева говорила не спеша, старалась не показать своего раздражения. К тому же ей отчаянно нездоровилось, сердце покалывало после бессонной ночи. Казалось, в камере недостает воздуха, а тут этот сладковатый запах сигары...

— Бедствия народа всегда оставались бедствиями царствующего дома, — осторожно заметил князь, приглядываясь к своему следователю.

— Я была на Дворцовой площади в день Кровавого воскресенья. Видела многое: убитых с крестом на шее, раненых детей, солдат, маршировавших по затоптанным в снег хоругвям, — Мария Петровна поплотнее закуталась в платок.

Приосанился и великий князь. Поправил мундир, застегнув блестящие пуговицы, загасил сигару.

— Нашей семье пришлось многое пережить за последнее время: после отречения государя от престола мне довелось жить в Царском Селе. Государь вернулся из Могилева после прощания с войсками постаревшим. Он рвался в Царское Село... к супруге, к детям, а больные дети находились в темных комнатах!

— У детей корь, поэтому и темные комнаты. Драмы здесь нет. Впрочем, вы это знаете лучше меня. — Мария Петровна взглянула на князя. — Именно в эти дни хотели ввести казачьи части в Петроград. Надеялись остановить, а вернее, задушить революцию.

— Конечно, если бы удалось подавить революцию в Петербурге, то воцарился бы мир на всей Руси. Все зло в столице! — Тонкие пальцы великого князя забарабанили по золотому портсигару. — Россия верна царскому престолу. Семя раздора — большевики и Ленин! Сейчас, как никогда, нужен сильный человек...

— Иными словами, заговор и диктатор! Кстати, в свое время Керенский считался сильным человеком... Тогда он устраивал Романовых. По иронии судьбы социал-революционер Керенский опекал Романовых! — Мария Петровна насмешничала: — Верховнокомандующий Керенский превратился в «главноуговаривающего»! Только дела на фронте лучше не шли — народ не мог больше воевать. Впрочем, это запоздалый урок истории...

— Нет, этот урок я хочу продолжить. «Дела на фронте лучше не шли», — с неожиданной страстностью повторил великий князь. — А виноваты в этом большевики. Войска отходили с позиций не под напором врага, а из-за пораженческих идей большевизма!

— Война изжила себя, стала ненавистна народу! — Мария Петровна недоуменно подняла брови, не понимая, на что уповал этот человек. — Временное правительство ввело смертную казнь на фронте... Это порадовало Романовых, но явилось последней каплей народного терпения.

— Смертную казнь вводить нужно было сразу. Распустили подлецов: быдло вообразило себя гражданами — отсюда революция! Учредительное собрание! — Князь кричал, не владея собой, правая щека нервно подергивалась.