Вера Морозова - Привлеченная к дознанию...

В низкой комнатенке тесно. Савельев бросил недокуренную папиросу и погасил ее ногой. Самовар все так же весело и бурливо шумел, пахло дымком.

— Розалия Самойловна, а знаете, что сегодня приключилось... — прерывает ее раздумья Десятников, хитро подмигнув товарищам. — Газету-то...

— Да, да. Расскажите, Костя, как печатали первый номер. — Она снимает пенсне и вглядывается в его смеющееся лицо близорукими глазами.

Десятников покраснел от удовольствия. Ему и самому хотелось все рассказать, да как-то стеснялся....

— А дело было так: захватили наши дружинники типографию. Расставили ребят у всех дверей — и сразу же в наборный цех. Спешим, литеры так и постукивают. Только закончили набор — смотрим, хозяин пожаловал. Сам господин Сытин. Вошел через парадный подъезд. Важный такой. Шапка бобровая, да и на воротнике бобер серебром отливает. А в парадном дружинники — наши да и от Кушнарова. Шапку никто ломать не стал, попросили пройти в кабинет. Хозяин бросил сердитый взгляд, но ничего не сказал. Ну, я пошел его проводить. Кабинет большущий. Туда уже загнали всех, кто ненароком пришел в типографию. В низком креслице сын Сытина. Такая на нем немудрящая тужурка, а в руках, как всегда, книга. В мягких креслах развалились директора. И среди них этот Фролов, с птичьим лицом. Тьфу... Не люблю я его, грешным делом, хоть он везде и кричит, что вышел из рабочих... Только я вот никак в директора не выйду. — И Костя рассмеялся.

Савельев тоже захохотал, ямочка на подбородке стала заметнее. Потом безнадежно махнул рукой: Костя, мол, неизлечим.

— Смотрю, значит, — продолжал Костя, кашлянув в платок и вытирая им губы, — дальше что будет... На середине кабинета стоит стол на львиных лапах. На столе чернильница с бронзовым шаром и телефон. Около телефона дружинник с маузером. Здоровый парень из типографии Кушнарова. К Сытину подбежал Фролов; щеки у него в красных пятнах и дрожат.

«Иван Дмитриевич, что же происходит в типографии? — запищал он, как комар. — Машины стоят, по лестницам снуют какие-то парни с револьверами. Нас, администрацию, никуда не выпускают».

«Это ты должен мне объяснить, — зло и устало обрывает его Сытин. — Ты ведь директор...»

«Сегодня начинается всеобщая забастовка, отец, — говорит сытинский сынок, а сам все книжечку-то поглаживает. — У Кушнарова уже бастуют...»

«Дожили.. Опять бастуем, — вспылил Фролов и принялся маленькими шажками бегать по ковру. — Деньги прибавили, рабочий день сократили... Нет, все им мало... Полицию!» — кричит он визгливо — и к телефону.

Дружинник грозно посмотрел на него и положил руку на трубку. Фролов плюнул и свалился на диван под портретом Екатерины Второй. Пальцами барабанит по подлокотнику — успокоиться не может, а Сытин задумчиво подошел к окну и смотрит на улицу.

«Долго мы так будем сидеть?» — не терпится Фролову.

«Пока они газету не напечатают», — все так же спокойно отвечает Сытин-младший и опять листает книжку.

Костя Большой вновь приложил платок к губам и надрывно закашлялся. Епифанов налил в чашку воды и протянул ему. Маленькими глотками Десятников отпил воду, и Землячка опять услышала его приглушенный голос:

— «Нельзя разрешать в нашей типографии печатать газету, — опять петухом поднялся Фролов. — Раньше лишь шрифт воровали. Теперь и типографию захватили. Дожили...» — А рука его опять за трубочку телефонную берется.

И опять на дружинника нарвался. Парень попался крепкий. Фролов сверкнул глазами да на диван... Рядом с кабинетом контора. Слышу: там крик, шум, гвалт. Выбежали мы с Сытиным. Гляжу: дружинники держат за воротник молодого парня. Одет чисто, не по-рабочему, в контору пришел как заказчик, а сам, сволочь, хотел казаков вызвать. Пронюхал, что газету печатаем. Он — за аппарат, а тут его дружинники и сцапали... Братан мой, уж как водится, там крутится. Ну и опознал его. «Шпик, шпик!» — зашумели разом. Взяли да и сфотографировали, потом карточки раздадут рабочим — пусть знают гадину... А шпика потащили в ротацию. Газету уже отпечатали, и в цехе лишь бумага разбросана. Валики из машины вынуты, печатники их бензином промывают. Дружинники газеты под пальто распихивают, а некоторые и за голенища прячут. Готовятся, значит, разносить...

— А шпик куда делся? — спрашивает Землячка.

— Дали пинка под зад — и полетел во двор. А наши начали баррикаду строить. Так вот и отпечатали первый-то номер!

— Здорово, право, здорово! — радуется Савельев.

Костя Большой, вытянув усталые ноги, пускал голубоватые струйки дыма. По его хитровато прищуренным глазам Землячка поняла, что Костя еще что-то хочет рассказать, и непременно смешное. «Неисправим», — подумала она, мягко улыбнувшись.

Как много значит в их жизни, опасной и изменчивой, веселая шутка!..

— Иду я вчера на кондитерскую фабрику Эйнема — воззвания несу. Оглянулся — шпик пристроился. Я — в переулок, он — за мной. Ныряю в проходные дворы; он, видно, их знает, гад. Беру извозчика — не отстает. Плутал, плутал, устал до смерти; в ногах вата, во рту дрянь; возьмут — каюк. Весь ведь в нелегальщине... Проверил — тащится, проклятый. Только подмечаю, и он устал, еле дышит, а отстать не хочет. Здоровый, черт, попался.

Вижу церковь святой Варвары, — продолжал Костя, — еще мальчишкой туда ходил с отцом. Тихая такая церквушка, неприметная. И вдруг решился: беру за пятак свечу, бац на колени перед великомученицей.

Громкий хохот покрыл его слова. Костя и сам смеялся.

— Ну и отчудил, — не утерпела Землячка, играя черным шнурком пенсне.

— Ну вот, стою на коленях, отдыхаю, а сам нет-нет на шпика зыркаю. Тот обалдел. Эх, думает, не за тем шел, дурак... Постоял, постоял, помаялся, кругом старухи, вредные, злые. Шипят на него, косятся. Он и подался к выходу, давай бог ноги, а я знай поклоны кладу. Шпик-то на меня еще раз посмотрел, да с такой злостью!.. Вот так-то за пятак и спасся. Спасибо святой Варваре, помогла...

Тихо скрипнула дверь. Вошел студент-связной, стряхнув с воротника снег, с удивлением посмотрел на смеющихся товарищей. Он снял перчатки, старательно начал протирать вспотевшие очки, тихо и будто виновато произнес:

— Несчастье: Марата взяли, Васильева...

КУРСКИЕ МАСТЕРСКИЕ

Ветер завалил снегом окраины Москвы. Замерзшие и тусклые окна домов жалобно вздрагивали, а ветер все гнал и гнал острый, колючий снег, ухал и взвизгивал.

Второй день длится митинг в мастерских Курского вокзала. Народу несколько тысяч. В первых рядах — старики, молчаливые, сосредоточенные. Слушают внимательно, согласно кивают головами, но с решением о стачке медлят.