Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Когда мы жили в Москве после своего заключения, то там часто встречали Гадона, бывшего преображенца, который когда-то был одним из усердных танцоров и поклонников Тоцы, и он мне рассказал, как Королева была любима в Греции. Однажды случилось следующее: была шайка разбойников, которая наводила ужас на всех, но наконец удалось окружить ее, всех захватить и посадить в тюрьму. Это произошло в первые годы после свадьбы Королевы (она вышла замуж очень молодой), и она была во всем блеске своей ослепительной красоты. Разбойников хотя и удалось запереть, но не удалось разоружить, так как они наотрез отказались сдать оружие. Приближался праздник, кажется, Рождества. Королева объявила, что хочет пойти навестить этих отчаянных людей и поговорить с ними, причем никому не позволила сопровождать ее. Она долго оставалась с ними наедине, и когда вышла, многие из разбойников со слезами проводили ее, так они были потрясены ее простотой и доверительностью к ним. В день Рождества ей сказали, что ее ждет сюрприз, и просили спуститься во двор. Там она увидела груду всевозможного оружия: подарок ей от разбойников. Она была примерной матерью и женой. Вспоминается мне также, как бабушка Мещерская мне рассказывала о похоронах любимой дочери Королевы, Великой Княгини Александры Георгиевны, которая умерла в родах от эклампсии в Ильинском [138](подмосковном имении Великого Князя Сергея Александровича) при рождении Великого Князя Дмитрия Павловича.

Бабушка поехала в Москву, чтобы быть при переносе тела, которое везли в Петербург каретой для похорон, а похоронное шествие шло пешком через всю Москву со Смоленского вокзала на Николаевский. Королева шла за гробом с маленьким пучком васильков в руках: это были любимые цветы ее дочери. Бабушка часто вспоминала, как видела ее в тяжелом горе.

Но я не туда забрела. Надо рассказывать про скорбные дни революции. Многие тогда уезжали на Кавказ, там будто бы было легче прокормиться. Уехали Мещерские, вскоре уехала и ты, моя Аглаидушка, по совету милого доктора Варавина, который не позволил тебе служить в лазарете. Толстые тоже собирались туда, а я решила остаться в Царском, но затем мне пришлось все же съездить к тебе, но одной, когда дело шло о твоем разводе с Андреем Шидловским. Помню, когда я села в поезд в Петербурге, с трудом пробившись через кричащую и буйную толпу солдат и всяких хулиганов, и он стал медленно отходить, солдаты, стоявшие на платформе около вагона, в который я села, стали изрыгать самую площадную ругань и, потрясая кулаками в окна, кричали, что скоро они будут ездить в первом классе, а мы будем в скотских вагонах. И действительно, когда я возвращалась приблизительно через месяц, все отделения (купе) первого класса были заняты грязными разнузданными солдатами, которые лежали, растянувшись с винтовками на бархатных сиденьях, задравши ноги, курили и плевались не переставая. Из этого путешествия я мало что помню, кроме двух-трех картин. На одной станции ночью ввалилась целая куча каких-то буйных грубиянов. Я лежала вытянувшись, так как никого не было в этом отделении. Когда они ввалились, то один из них грубо закричал на меня, что нечего тут разлеживаться, что время господ прошло и так далее. Я села в угол, ближе к двери, и на его ругань не отвечала. Мне было не до него, но я заметила, что они привели с собой одного человека, который казался очень больным, велели проводнику поднять верхнее место и уложили его туда. Он часто стонал, но никто не обращал на него внимания. Утром поезд подошел к какой-то большой станции с длинной остановкой, и вся эта шайка ринулась на платформу в поисках воды. Я осталась одна с больным и, взглянув на него, поняла, что он очень страдает и серьезно болен. Я спросила, не могу ли чем-то помочь, принести чего или удобнее устроить. Слабым голосом он попросил глоток воды, которую я подала и впредь просила не стесняться обращаться ко мне в случае необходимости, пока его спутников нет. Он поблагодарил и задремал. После отхода поезда снова ввалилась вся ватага, очень воинственно настроенная, и стала кричать, что мне тут не место, что я могу убираться и очистить лишнее место, но я не могла бы перетащить свой багаж, иначе, конечно бы, ушла без разговоров. Тут я увидела, что больной с трудом приподнялся на локте и сказал самому ярому и грубому: «Оставь ее! Она мне помогла и никому не мешает». После этого они попритихли и вскоре вышли на одной станции и унесли больного, который казался совсем умирающим.

Через некоторое время в отделение влетела толпа артистов (как я поняла из их разговоров), мужчин и женщин. Все были молодые, очень веселые и шумные. Они все время смеялись до упаду, шутили друг с другом и очень веселились. Когда на первой большой остановке они вышли погулять, одна из них осталась в отделении. Было очень жарко, и она предложила мне воды, за что я была ей очень благодарна. Тогда она мне сказала: «Боюсь, что вам очень неприятно ехать с такой веселой и шумной компанией. Я вижу, что у вас какое-то тяжелое горе, и мне жаль, что наше веселье, может быть, оскорбляет вас». Я ей ответила, что она не должна обращать на меня внимания, и что я только рада, что они могут веселиться, и что прошу их смеяться, сколько душе угодно. Мы расстались друзьями в Батайске, где снесло часть железнодорожного моста и надо было идти по деревянной жердочке, которая была переброшена через недостающий пролет. У входа на эту дощечку и там, где она кончалась, стояли солдаты, чтобы пропускать только по одному человеку. По бокам было приделано нечто вроде перил, но когда ты добирался до середины дощечки, то они оказывались где-то высоко над тобой, до них трудно было достать, а под тобой зияла пропасть и река. Все спешили перебраться, так что солдаты отгоняли толпу у входа. В толпе было много баб с какими-то огромными коромыслами, на которых висели большие круглые наполненные чем-то корзины, которые всем мешали и больно стукали по ногам. К моему удивлению, никаких несчастных случаев при мне не произошло. Перебравшись через мост, мы долго сидели перед станцией на своих чемоданах, дожидаясь поезда, который пришел только к вечеру.

В Кисловодске мы сперва жили с тобой в гостинице, а затем перебрались к милым Вавам [139]на дачу. Тогда на Кавказе было еще довольно много продовольствия, но цены начали расти, и, например, сахару было уже мало, так что больше употребляли меда, на нем же варили компоты. Великая Княгиня Мария Павловна жила тогда в Кисловодске под домашним арестом, так что даже не могла выйти в свой садик. Она гуляла, прохаживаясь по большому балкону во втором этаже. Когда она выходила на балкон, то часовые, стоявшие в саду, в виде «милой» шутки прицеливались в нее из винтовок, но она неизменно, со свойственной ей храбростью, делала вид, что ничего не замечает, и спокойно продолжала ходить взад-вперед. Мы все навещали ее и приносили кто что мог из еды. Она всегда была очень тронута, сердечно благодарила и радовалась всякому пустяку. Мы часто бывали у Мещерских, которые жили недалеко от нас и искали дачу для тети Муми с семьей. В Кисловодске Катя (жена Вавы) [140]перешла в православие. Она была раньше очень убежденной протестанткой, но ходила в православную церковь и молилась перед образом Святого Серафима Саровского, которого очень чтила. Обычно она поднималась на хоры (кажется, она тогда ожидала Георгия) и все не могла решить: переходить ей в православие или нет. Раз она спустилась вниз после обедни, чтобы приложиться к кресту, и священник ее спросил: «Когда же вы перейдете в православие?» и тут же, кажется, назначил день, в который она и перешла. Она мне говорила, что убеждена в том, что Святой Серафим внушил ей это желание, так как оно как-то сразу ее охватило.