Вольфганг Акунов - Сказание о наших готских предках

Восторг, с которым большинство историков (в первую очередь, по вполне понятным причинам — скандинавских и немецких) прославляет доблесть «опоздавшего родиться» благородного Тотилы, основан, прежде всего, на хвалебных гимнах, сложенных в честь готского царя-воителя на страницах «Войны с готами» восточным римлянином Прокопием — историкам враждебной готам стороны. И в самом деле — есть нечто достойное восхищения в том, как готский народ, после бездеятельного и трусливого Теодата, злосчастного Витигиса и двух узурпаторов — Ильдибада (Ильдивада) и Эрариха — снова воспрянул духом. Причем почти внезапно, после периода мрачной подавленности, овладевшей остготами в связи с гибелью их последнего великого царя (а убивший бесталанного Теодата храбрый Витигис, несомненно, был великим царем, несмотря на свое поражение). Когда оставшиеся без предводителя остготы то тут, то там искали себе нового вождя, они нашли в Ильдибаде (родиче вестготского царя Испании Теудиса, на чью помощь надеялись остготы) только предприимчивость, бешенство, энергию, жестокость и злонравие (как оказалось — самоубийственное). Ибо остгот, во время пира отрубивший Ильдибаду голову, покатившуюся по столу, был царским телохранителем. Обиженным на Ильдибада, отказавшего ему в руке приглянувшейся ему девушки и выдавшего ее замуж за другого, по своему собственному усмотрению. Тотила, предводительствовавший остготскими войсками в Тарвисии (Тарвизионе), на северо-восточном участке италийской границы, прилегавшей к Норику, не побоялся принять на себя ответственность, связанную с царской властью, предложенной ему в столь грозный для остготов час. Однако согласился принять ее лишь на заранее оговоренных условиях, как то и подобало доблестному мужу, знающему себе цену. Тотила потребовал от готов предварительно устранить Эрариха — не только не Амала, но и вообще не остгота, а иноплеменника-руга, нагло затесавшегося в ряды готской знати и дерзновенно посягнувшего на наследие Ильдибада. Требование молодого царевича было выполнено. Остготы убили Эрариха. В 541 году Тотила, всего через несколько месяцев после смерти своего дяди Ильдибада, стал царем остготов. За два года он отвоевал у «ромеев» захваченные консуляром Велизарием италийские земли. Вся Италия, кроме Равенны, снова стала остготской. Мало того! Тотила завоевал даже острова, принадлежавшие вандалам и отнятые у тех восточными римлянами — Корсику, Сардинию и Сицилию. Как будто забыв о былом бессилии остготов на море.

Впрочем, Прокопий особенно восхваляет даже не военную доблесть, а человечность Тотилы. Гуманность этого молодого «варвара» — несомненно, глубоко верующего христианина — , взявшего на себя всю тяжесть борьбы с «Ромейской василией» в столь безнадежной для остготов ситуации, что, вообще-то, никто не стал бы требовать от него особого великодушия. Когда в захваченном остготами Неаполе готский воин изнасиловал девушку-римлянку, несмотря на ее сопротивление, его боевые соратники тщетно умоляли Тотилу о милосердии. Насильник, забывшийся лишь один-единственный раз в жизни, был казнен. При этом Тотила пояснил, что готы сами виноваты в обрушившихся на них несчастьях, забыв, в правление безнравственного Теодата, о добродетели ради золота и наслаждений, чем и навлекли на себя гнев Бога. Господа-Фрауйи, даровавшего им в свое время победу над римлянами, повинными в тех же грехах. Когда умирающие от голода неаполитанцы были вынуждены открыть остготам городские ворота, Тотила нашел время позаботиться о том, чтобы их осторожно, не вредя здоровью изголодавшихся, приучали к вновь появившейся у них еде. И позволил им беспрепятственно уйти из Неаполя в Рим. Интересно, оценили ли неаполитанцы поступок царя «готских варваров», накормивших и отпустивших с миром врагов, даже не взяв с них обещания впредь не поднимать на него оружия. А впрочем, много ли стоили подобные обещания в то жестокое время (вспомним хотя бы историю Одоакра и Теодориха)…

Поэтому — возвращаясь к вопросу о Тотиле в Ветхом Риме — ни в коем случае не стоит причислять Тотилу к разрушителям и разорителям «Вечного Города» на Тибре и считать Первый Рим его жертвой. Тотила приказал снести треть городских укреплений, это верно. Но он сделал это, опасаясь новых морских десантов «ромеев». И потому сравнял с землей, к примеру, также город Беневент. Однако же сам город Рим остготский царь не тронул. А лишь приказал, в силу известных лишь ему причин, выселить всех, кто еще оставался в стенах «царственного города». Уцелевших римских сенаторов Тотила взял с собой, а прочих римских граждан с женами и детьми расселил по кампанским селениям. Никому не было позволено остаться в Риме. Остготский царь ушел из Ветхого Рима, не оставив в нем ни единого человека. Правда, через сорок дней римляне стали понемногу возвращаться в опустелый и опустошённый град на Тибре, встречая там кое-кого из отсидевшихся от готов в укромных уголках сограждан. Но черты прежней метрополии Первый Рим стал вновь обретать лишь при папе Мартине V из рода Колонна (1368–1431). А до того меланхоличные крестьяне пасли своих коров на Форуме, среди полуразрушенных остатков римского величия. Которое было и быльем поросло… И посещавший «Вечный Город» иностранец изумленно спрашивал себя: «…где же огромный древний Рим? < … > мало-помалу из тесных переулков начинает выдвигаться древний Рим, где темной аркой, где мраморным карнизом, вделанным в стену, где порфировой потемневшей колонной, где фронтоном посреди вонючего рыбного рынка, где целым портиком перед старинной церковью, и, наконец, далеко, там, где оканчивается вовсе живущий город, громадно воздымается он среди тысячелетних плющей, алоэ и открытых равнин необъятным Колизеем, триумфальными арками, останками необозримых цезарских дворцов, императорскими банями, храмами, гробницами, разнесенными по полям; и уже не видит иноземец нынешних тесных его улиц и переулков, весь объятый древним миром: в памяти его восстают колоссальные образы цезарей; криками и плесками древней толпы поражается ухо < … > Ему нравились < … > эти признаки людной столицы и пустыни вместе: дворец, колонны, трава, дикие кусты, бегущие по стенам, трепещущий рынок среди темных, молчаливых, заслоненных снизу громад, живой крик рыбного продавца у портика < … > идиллия среди города: отдыхавшее стадо козлов на уличной мостовой < … > и какое-то невидимое присутствие на всем ясной, торжественной тишины, обнимавшей человека… И там, на дряхлеющей стене, еще дивит готовый исчезнуть фреск. И там, на вознесенных мраморах и столпах, набранных из древних языческих храмов, блещет неувядаемой кистью плафон < … > Прекрасны были эти немые пустынные римские поля, усеянные останками древних храмов, < … > по ним еще виднелись там и там разбросанные гробницы и арки, потом они сквозили уже светлой желтизною в радужных оттенках света, едва выказывая древние остатки < … >. Нo < … > чуял он другим, высшим чутьем, что не умерла Италия, что слышится ее неотразимое вечное владычество над всем миром, что вечно веет над нею ее великий гений, уже в самом начале завязавший в груди ее судьбу Европы, внесший крест в европейские темные леса, захвативший гражданским багром на дальнем краю их дикообразного человека, закипевший здесь впервые всемирной торговлей, хитрой политикой и сложностью гражданских пружин, вознесшийся потом всем блеском ума, венчавший чело свое святым венцом поэзии и, когда уже политическое влияние Италии стало исчезать, развернувшийся над миром торжественными дивами — искусствами, подарившими человеку неведомые наслажденья и божественные чувства, которые дотоле не подымались из лона души его < … >. Притом здесь, в Риме, не слышалось что-то умершее; в самых развалинах и великолепной бедности Рима не было того томительного, проникающего чувства, которым объемлется невольно человек, созерцающий памятники заживо умирающей нации. Тут противоположное чувство; тут ясное, торжественное спокойство. И < … > он < … > стал подозревать какое-то таинственное значение в слове «вечный Рим» (Н.В. Гоголь. «Рим»).