Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

Документ с изложением исповеди Сизета, в котором дон Рафель Массо обвинялся в убийстве молодой женщины, нагой, красивой и мертвой, сбился с верного пути с того самого мгновения, когда попал в руки безмозглого виконта Рокабруны. Ночь этот документ провел в борделе в Фейшесе; по дороге в Барселону путешествовал в непосредственном соседстве с грязным бельем виконта; в Монткаде, где виконт обедал, попал под дождь, а потом дня три или четыре пролежал в дорожном чемодане, пока Августина, как раз когда господин собирался принимать ванну, его не обнаружила. Особенно возиться с ним виконту не хотелось, и он отделался от него при первом же удобном случае, спросив у приятелей, которых созвал с тем, чтобы отпраздновать увеличение своего состояния: «Друзья, кто-нибудь из вас знает адвоката по имени Террадельес, ну что вам стоит, сделайте мне одолжение…» И застенчивый, практически незнакомый ему юноша, игравший на гитаре для их развлечения, сказал: «Я с ним знаком, сеньор виконт, и именно сегодня вечером увижусь с ним: уверен, он всенепременно будет на сольном концерте де Флор во дворце у маркиза Досриуса». Обвинительный конверт перешел из рук в руки; был День святого Мартина, и уже несколько дней в Барселоне лил дождь.

Плутон – планета необычно малого размера для нашей Солнечной системы. На момент окончания века оставалось еще сто тридцать лет до его открытия. Но он существовал. Ни дон Рафель, ни доктор Далмасес, ни месье Мессье, ни мистер Гюйгенс даже и не подозревали о его существовании. Прошло всего девятнадцать лет с момента открытия Урана, и оставалось сорок шесть до открытия Нептуна. Но Плутон, бог преисподней, уже шел дорогой смерти в сопровождении тяжеловесного Харона, открытого только в 1978 году. Харон, перевозчик душ умерших и дитя ночи, – гигантская луна, по размеру почти тождественная своему хозяину. И оба они, Плутон и Харон, неустрашимые, немые и унылые, с величественной медлительностью продвигались вперед по королевству льда и теней, слегка отдалившись от эллиптической орбиты в зоне Тельца, отделявшей Охотника от его Жертв. Плутон и Харон передвигались свободно, как смерть, оставаясь незамеченными и невидимыми и все же неизменно присутствуя на небосводе. И если в тот год от Рождества Христова человек смотрел на небеса, не видя их, он ничем не отличался от всех прочих людей, ведь мы тоже притворяемся перед лицом собственной смерти, делая вид, что не замечаем ее.

Казнь злополучного Перрамона увенчалась блистательным успехом. А казнь моряка, убийцы проституток, решительным образом подтвердила благостный характер служения доньи Марианны де Массо. Если в первом случае очень кстати пришлось то обстоятельство, что она собственнолично, именно собственнолично, оплатила саван осужденного, то во втором случае она приняла непосредственное участие в том, чтобы казненному было выделено место на кладбище, поскольку семьи, которая могла бы об этом позаботиться, у него не имелось, да и откуда бы ей взяться у голландца и к тому же матроса. Донья Марианна с полным сознанием своего достоинства присутствовала на собраниях братства, где, к превеликому сожалению, в соответствии с мнением членов правления, по-прежнему поддерживались престранные идеи касательно активной роли женщин в деятельности братства Святой Крови Господней. С чем они уж никак не могли поспорить, так это с новым облачением для шествий (ее проект был утвержден без изменений) и с привилегией нести Свечу с Эмблемой, до того времени являвшейся исключительной прерогативой братства Обездоленных, «как будто они чем-то лучше нас».

Итак, жизнь шла своим чередом, ни шатко ни валко; донье Марианне доставляли немало хлопот новообретенные обязанности, возникшие в связи с ее успехами в обществе, которые повлекли за собой, в свою очередь, расширение круга визитов и ответных визитов, целью каковых является благодарность за нанесенный визит, но в то же время и приглашение нанести визит, чтобы отблагодарить за ответный визит: «Я даже не могу себе представить, откуда берутся такие люди, которые не знают, чем заняться». Дон Рафель, сумевший вовремя предотвратить свою погибель, чувствовал себя гораздо спокойнее. Поговаривали – и при других обстоятельствах он поддался бы панике, – что с приходом нового века не следует ожидать назначения нового губернатора, о котором столько судачили летом. Однако, как ни крути, такого рода катастрофа представлялась ему гораздо более предпочтительной (можно было продолжать в том же духе, что и раньше), чем то, что с ним едва не произошло по вине распроклятого Перрамона и его бумаг, из-за которых он чуть не стал притчей во языцех и, кто знает, глядишь, мог бы отправиться и на виселицу. А что же «Гайетана моя», жестокая насмешница над судейской любовью? Складывалось впечатление, что предварительным выводом касательно положения дел дона Рафеля в какой бы то ни было сфере являлась фраза «потихоньку да полегоньку», будь то душевное спокойствие, юридический статус, служба, политика, плотские утехи, любовь или деньги. Шел конец декабря тысяча семьсот девяносто девятого года от Рождества Христова, и его честь досадовал из-за того, что небо затянуто тучами вот уже столько дней подряд, понимая, что выносить телескоп в сад не имеет смысла, и размышлял, чем бы можно было заняться в пятницу, чтобы развеять скуку и провести вечер подальше от Марианны с ее историями из жизни братства, в которых черт ногу сломит, «а то прицепится ко мне, как клещ, а я ее историями уже сыт по самую макушку парика».

Казни эти сыграли в жизни Барселоны ту же роль, что и всегда: она сносила их молча, делая вид, что ничего не замечает; скорее всего, те, кто имел возможность, уезжал из города на пару-тройку дней, чтобы не стать свидетелем этого неприятного события… А целая толпа народу испытывала настоящий восторг от такого развлечения и гневно роптала из-за того, что обе казни были назначены на столь неудобное время. В общем, недовольными оказывались все. Однако город жил своей жизнью, камни лежали на камнях, влажные от мороси и тумана, сделавших этот декабрь самым дождливым за последние сто лет. Тогда этого еще никто не знал, кроме камней. Так или иначе, Барселона встречала конец месяца, конец года и конец века в состоянии какой-то коллективной апатии. Не стоит и говорить, что существовали весьма значительные разногласия теоретического характера, подогреваемые рационалистами, галломанами, непатриотично настроенными элементами и масонами, которые, как всегда, оказались в меньшинстве. Они ставили под сомнение то, что первое января тысяча восьмисотого года – первый день нового, девятнадцатого века. Поскольку – представляли свои доводы неверующие, скептики, сыны просвещенной революции и республиканцы – вовсе не очевидно, что первое января тысяча восьмисотого года можно считать первым днем нового, девятнадцатого века. По их мнению, тысяча восьмисотый год Разума являлся последним годом дряхлого восемнадцатого века, а первым годом нового, девятнадцатого века станет тысяча восемьсот первый год. Какие у них имелись причины это утверждать? Весьма многочисленные: досадить, уязвить, подкопаться и поднять на смех служителей Кафедрального собора, которые готовили благодарственный молебен невиданных масштабов, чтобы отпраздновать наступление нового века, потешиться над разнообразными празднествами и увеселениями, подготовка к которым шла полным ходом, – в общем, всем насолить, такие уж они люди. В качестве же аргумента они использовали тот факт, что началом нашей эры, если, конечно, ее можно считать эрой, да еще и нашей (раз уж они все подряд ставят под сомнение), был вовсе не нулевой, а первый год. И потому (задиристо продолжали они) первый век, то есть первые сто лет, продолжался с первого года до сотого. А второй век начался в сто первом году и закончился в двухсотом. Из этого они заключали, что тысяча восьмисотый год – последний год восемнадцатого века. Члены Комитета по организации празднества по случаю наступления нового века, развернувшего бурную деятельность в Барселоне, отвечали на эти ложные доводы, утверждая, что вовсе не дело приводить в пример события первого или сотого года, до чего так можно докатиться, ведь люди в то время вели себя как дикари и были практически язычниками, так или нет; они, скорее всего, и считать-то толком не умели. А важно то, что в тысяча восьмисотом году, видите ли, на втором месте есть восьмерка , а это нечто новое и доселе невиданное в цифрах, которыми обозначаются годы. И это новшество в разделе сотен и указывает на наступление нового века. А кто с этим не согласен, пусть сидит дома и носа не высовывает, ведь еще бабушка надвое сказала, где мы все будем в тысяча восемьсот первом году, как только людям в голову приходит откладывать великие события на потом. Еще одним весомым доводом против республиканских франкмасонов стал тупой и смехотворный календарь [206], который придумали эти французишки: согласно их календарю, замрите, вместо пятницы двадцать седьмого декабря тысяча семьсот девяносто девятого года, Дня Иоанна Богослова, следующего непосредственно за Днем святого Стефана Первомученика, выходило, что сегодня кинтиди нивоза восьмого года, а что это вообще такое и с чем его едят, неизвестно. Подавляющее большинство верноподданных его величества короля Карла определенно были за то, чтобы отпраздновать наступление нового века, и где наша не пропадала. Мастеровые прикидывали, что почем, запасались вином, откармливали птицу, украдкой присматривали гуся пожирнее, каплуна поупитаннее или индюка – они уже входили в моду – помясистее. И мечтали о праздниках. Люди, достигшие некоторых высот, входившие в неоформившийся круг буржуазии, разбогатевшей на сделках с Америкой, – адвокаты, врачи, зажиточные торговцы, судовладельцы, экспортеры, судебные поверенные, инженеры, – затевали истерическую перестрелку из приглашений и договоренностей на вечер Нового года и Нового века, с оглядкой на то, что случится нечто маловероятное, а именно, что какой-нибудь старинный барон или зазевавшийся маркиз пригласит их к себе на банкет и им придется отменить все предыдущие договоренности, пресыщенно замечая, что этого приглашения на самом-то деле я в глубине души ожидал, ведь мы с бароном – неразлейвода. Пропахшие нафталином аристократы, водившие закадычную дружбу с военной элитой, тоже делали подсчеты и рассылали приглашения, в построении стратегии руководствуясь исключительно тем, перед кем они в долгу и кому, напротив, сумели сделать одолжение. Что касается Святой Матушки-Церкви, ей тоже хотелось блеснуть в последний день века, еще при свете дня. Для незаинтересованного наблюдателя вопрос можно было вкратце изложить по следующей схеме: простонародье, ремесленники, люди обыкновенные и ничем не выдающиеся, устраивали гуляния в каждом квартале, с музыкой и танцами, полными кувшинами вина, копченостями и кучей выдумок. Если удавалось найти для этого помещение – амбар, где хранили зерно, или склад для одежды, – веселиться можно было в нем, а если нет, то на улице, назло холодам. Буржуазия же разделилась на две большие группы: одни собирались на банкет к дону Пасье Гарсиа, экспортеру вин и ликеров из Реуса, осевшему, вместе со своим состоянием, в Барселоне. Несколько более скромное пиршество для торговцев организовывал Амадеу Койель, успевший разбогатеть на почве Хлебных бунтов [207] Хлебные бунты – протестные выступления населения Испании 1766 года, частично вызванные реформами Карла III 1765 года, повлекшими за собой повышение цен на зерно и либерализацию рынка. , открыв едальни, где посетителей кормили фидеуа: он приглашал к себе тех, кто считался недостаточно важной персоной для того, чтобы попасть на другие торжества. Было еще и третье сборище, не поддающееся учету: рационалисты, просвещенцы, революционеры и безбожники, отрекшиеся от тысяча восьмисотого года в пользу другого, следующего за ним. Они всеми силами старались раструбить направо и налево, что никакого кутежа устраивать не будут, в отличие от прочих, собравшихся чествовать призрак века. И разумеется, они даже носа не высунут на улицы, по которым пройдет шествие, организованное Святой Матушкой-Церковью, невежественнейшей из невежественных, суеверной шаманкой в мире безграмотных дикарей. И для того чтобы их позиция была всем предельно ясна, в этом году, несмотря на разочарование жен и детей, они ни в коем случае не собирались устраивать какого-либо особенного новогоднего застолья, дабы не оказаться понятыми превратно. С другой стороны, более узкий круг аристократов, несколько расширенный присутствием чиновников и военной элиты, собирался на два торжества: новогодний молебен, который служили в Кафедральном соборе, где немногим избранным были отведены заранее приготовленные сидячие места в креслах или на скамьях, и праздник во дворце маркиза де Досриуса, несомненно представлявший собой самое интересное предложение на этом невидимом аукционе празднеств в честь наступления нового века.