Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– Потаскуха из потаскух! – презрительно заключил дон Рафель.

– А ты… ты в постели ничто… кролик! – вырвалось у Эльвиры: этим наглядным примером она пыталась ему объяснить, что разгоревшийся в ней зуд уж ему-то никак не унять, он для этого совершенно не годится, вот ей и приходится подыскивать себе жеребцов.

Тут терпение дона Рафеля, который, несомненно, кое-что из сказанного уяснил, лопнуло – и он бросился на нее в бешенстве, вне себя, в замешательстве и в смятении и начал сжимать пальцами шею Эльвиры. И не выпускал ее, безумно выпучив глаза, до тех пор, пока не понял, что бедняжечка Эльвира уже давно не дышит и не всхлипывает. «Эльвира, послушай, Эльвира, ну же! Я не нарочно… Эльвира, мать твою! Скажи что-нибудь!.. Что с тобой сотворили, Эльвира. Я не нарочно… Проснись, мать твою! Не притворяйся, что спишь…» И его честь расплакался над мертвым телом своей возлюбленной, «Эльвирушка моя», и впервые почувствовал, что натворил нечто такое, чего нельзя исправить, и понял, что с этой минуты начинает жить жизнью, полной страха. Все эти чувства перемешались со слезами, пока он изо всех сил тряс тело своей «распутной швали, бедняжечки» в безумной надежде, что душа еще не до конца оставила его и может вернуться на место, если как следует его потрясти. «Эльвирушка моя, я не нарочно», – плакал он.

– Там наверху кто-то шуршит, ты не заметила, в смысле, Туйетес?

– Нет, патер.

– Поди, завелись у нас опять эт-самые, в смысле, мыши.

Туйетес начала убирать со стола, вся на нервах. Если бы патер был человеком наблюдательным, он бы обратил внимание на то, что экономка исподтишка поглядывает на потолок, собирая тарелки. Но патер с некоторым беспокойством наблюдал, остался ли сеньор нотариус доволен великолепным ужином.

– Оставь их, завтра уберешь, эт-самое, Туйетес, дай нам поговорить спокойно.

Экономка ушла, унося только грязные тарелки. На столе остались бутылки, пепельницы, бокалы и блюдо с остатками сиве [201] Сиве – блюдо окситанской кухни, разновидность рагу. из кабана, которое господин с таким чувствительным желудком, как нотариус, ни в коем случае не должен есть на ужин. Но оно удалось на славу. А какое же вкусное было вино… Нотариус Тутусаус наслаждался, прекрасно отдавая себе в этом отчет, состоянием, предшествующим опьянению, проникаясь им и наполняясь без остатка… Он вертел в руках стопочку, в которую патер подлил анисовой водки… В центре стола, перед ними, стоял дымящийся кофейник, наполняя комнату душистым ароматом, и патер снова передал ему коробку, где нотариус хранил сигары. И тот и другой одновременно и благоговейно закурили в тишине дождливой ночи в поселке Мура. Послышалось, как оба они энергично попыхивают сигарами, и вскоре с умиротворяющими запахами еды и напитков смешалось несказанное благоухание «гаван» из коллекции господина нотариуса. «Как прекрасна жизнь!» – думали оба одновременно. Нотариус отпил чуть-чуть анисовой водки и с некоторой горячностью, всегда овладевавшей им, когда он слишком много выпил, указал на патера сигарой:

– Перстень я хочу себе оставить.

– Согласен, в смысле, так сказать. Однако, а если начнется эт-самое, что тогда?

– Чего? – Нотариус еще не успел привыкнуть к лексикону патера Жуана.

– Расследование, так сказать, тогда что будем делать? Он же может понадобиться в качестве улики.

– Бесспорно, бесспорно, – успокоил его нотариус. – Бесспорно, – повторил он. – Для этого мне и необходимо держать его наготове, понимаете ли.

Они некоторое время покурили в тишине. Нотариус очень вовремя подсуетился, предложив больному составить завещание в своем присутствии. Сизет, уже достигший того, чего он в тот момент больше всего желал, немедленно согласился. В завещании ничего сложного не было, потому что едва ли не все в нем сводилось к звенящей монете: реалам и мараведи, которые он при жизни не смог потратить. Больной, однако же, сделал оговорку, что завещает подзеркальник Галане, которая заботилась о нем в последние дни его жизни, и Галана подумала: «Да чтоб ты сдох, собачий сын, скряга из скряг, подзеркальник, что я с ним делать-то буду. Я золота хочу; или ты думаешь, я просто так за тобой дерьмо убираю?» Но озвучить свое мнение ей не удалось, поскольку находилась она в коридоре, за дверью. А Сизет продолжал:

– Тринадцать зеркал, купленных Ремей, – для домика приходского священника; кровати, канапе [202]и стол из столовой вместе со стульями – для домика приходского священника; а самое мое драгоценное сокровище, – пишите, нотариус, пишите, – ценнее которого ничего на свете нет, я завещаю лично господину патеру, бывшему со мной в последние минуты.

– И что же это, сын мой? – спросил патер, у которого бешено заколотилось сердце.

– Мое сокровище… – И тут он раскашлялся. Оба его собеседника нетерпеливо поглядели друг на друга, а Галана в коридоре расплакалась от ярости. – Сокровище, которому я собирался посвятить долгие годы жизни… Мои сто двадцать девять розовых кустов.

– Да уж, эт-самое… – высказался патер. И только в это мгновение сердце Галаны возрадовалось. – Эт-самое… как же я их…

– Когда наступит время их подрезать, можно будет их пересадить. Марти из семейства Карнера знает, как это делается.

И напоследок Сизет завещал все деньги, общей суммой в тысячу дублонов золотом, в смысле, более трехсот тысяч реалов серебром, эт-самое, приходской церкви Муры, за исключением того, что господин настоятель, по договоренности с сеньором нотариусом, сочтет нужным выделить для того, чтобы щедро оплатить его услуги: составление завещания, запись его признания и прочие связанные с этим делом хлопоты. Да, и чтоб мессу по мне служили, патер.

– Каждый день поминать тебя буду, не сомневайся, эт-самое.

Нотариус и патер тут же договорились обо всем, что касалось оплаты предоставленных услуг. Собственно говоря, этот ужин превратился в своего рода негласную ратификацию соглашения, их обоих взаимно обогащавшего.

– До чего ж хороша эта гаванская сигара! – провозгласил Эт-самый. – В первый раз в жизни такую курю.

Они допили кофе в тишине. Мыши, похоже, решили наверху больше не шуметь.

– Еще анисовой водочки?

– Нет, что вы, патер, хватит. А то я потом не найду, где кровать стоит. – Нотариус поднял сигару в воздух, чтобы священник обратил на него внимание. – Хотелось бы мне знать, как такой человек, как этот Массо, умудрился таким образом усложнить себе жизнь… Да ведь, патер?

Но патер стушевался и не ответил ему. Нотариус удивленно поглядел на него, и священнику пришлось объясниться:

– Я не имею права разглашать, в смысле, тайну исповеди.

– Я вовсе не о тайне исповеди, а о нотариально заверенном изложении фактов, содержание которого вам знакомо. Я просто хотел сказать, – слегка обиженно заметил нотариус, – что, сколько он ни угрожал этим несчастным, сколько их ни запугивал, сколько ни покупал их молчание золотом… он все это время был в их руках.