Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– И ты бросил труп… – произнес нотариус, со стопочкой ратафии в одной руке и с пером в другой.

– Нет, – произнес Сизет. – Я не бросил труп в море.

И принялся кашлять, и всем трем его исповедникам: нотариусу, Галане и священнику – пришлось потерпеть, пока Сизет снова будет в состоянии продолжать. Движениями рук он попросил, чтобы ему налили ратафии, и священник услужливо бросился выполнять эту просьбу, преспокойным образом пренебрегая всеми элементарными нормами гигиены, которые следует соблюдать по отношению к умирающим. Нотариус тоже не стал ему перечить. Возможно, Галана сказала бы им пару ласковых, если бы ей дали такую возможность.

– Я не повез ее к морю, – продолжал он, когда ратафия дала ему возможность снова заговорить. – То есть да, но не совсем. Я к тому, что это было ужасно. Вы можете себе представить, что это такое, тащить куда-то мертвое тело глухой ночью и страшиться, что появятся дозорные… Ведь хозяин оставил меня с трупом наедине, потому что он не мог уйти из дома, ему нужно было там прибраться, а с утра пораньше ехать в Санта-Колому. А я, как дурак, один вез на тележке мертвую женщину и даже не знал, как ее зовут. А тело было еще теплое. Мне совершенно не хотелось пересекать пласа Палау, потому что дозорные там постоянно дежурят, и я не мог подняться в обход по улице Бория, потому что в этот час там, возле часовни Маркуса, уже должен был стоять какой-нибудь дилижанс, готовый отправиться в путь. Я так боялся приближаться к морю… Я клял хозяина на все лады, поскольку был уверен, что ему это было известно не хуже моего. И вот я, остолоп, тащил куда-то тело в тележке, но странное чувство овладело мной: у меня перед глазами стояли четыреста дублонов, и тогда я решил, что не имеет никакого смысла возвращать эту кладь хозяину и что мой страх может преобразиться в месть. Как вам по вкусу эта ратафия?

– Отличнейшая, – удостоверил нотариус.

– Эт-самое, так сказать, – покаянно произнес священник.

Мнение было высказано единодушно, и Сизет продолжил свое повествование:

– Мне было гораздо проще укрыться в хорошо знакомых переулочках, а потом спуститься по улице Жиньяс, так что вскоре я оказался вместе со своей зловещей поклажей на улице, на которую выходила задняя часть сада, разбитого у дворца дона Рафеля; поскольку у меня был ключ от ворот, ведущих в хозяйский сад, пройти туда не представило ни малейшего затруднения.

В саду было темно, но Сизет знал его как свои пять пальцев. Он поставил тележку рядом с фонтанчиком и расплакался: «Зачем же я впутался в такое темное дело, Господи Боже ты мой…» – но вскоре усталость, вызванная перевозом этого бремени, прошла, и Сизета начало знобить от холода, ведь он еще не знал, что у него жар. От страха; ему становилось все страшнее и страшнее; он был наедине с еще теплым трупом в полночь посреди сада. Один на один, лицом к лицу с правосудием; один на один, лицом к лицу с виселицей по вине дона Рафеля. Эта мысль заставила его действовать проворнее: Сизет отправился в сарай, где хранил садовый инвентарь, перебирая в уме состояние клумб вокруг фонтанчика. Там земля была мягче всего, и на рытье ямы ушло бы меньше всего сил. В бешеном темпе, мешая пот со слезами, ненавистью и жаром, он выкопал очень глубокую яму в центре самой отдаленной от дома клумбы. За этим занятием он провел два долгих часа, и провел бы еще десять, если бы мог выкопать могилу глубиной до самой адской бездны, чтобы захоронить в ней это еще теплое тело. Но он боялся, что наступит утро и зальет сад предательским светом. Поэтому, когда, стоя в могиле, куда он опустил керосиновую лампу, чтобы знать, где копает, Сизет в полный рост доставал до поверхности земли, он сказал себе: «Хватит, все, конец, я больше не могу». Взяв в охапку завернутое в тюк тело, он почувствовал прикосновение холодной руки трупа, и его всего передернуло. В тот же миг взгляд его упал на кольцо на пальце покойницы. Он обратил на него внимание еще раньше, когда в первый раз увидел девушку в постели: изумительный перстень, вне всякого сомнения из тех, что стоят целое состояние. Поборов отвращение, Сизет принялся ощупывать в потемках это все еще теплое, неостывшее тело, пока не дошел до руки. Боже мой, какая гадость. Одним рывком он стянул перстень с пальца, убеждая себя, что делает это для того, чтобы еще больше отомстить человеку, из-за которого оказался в подобном положении. Когда Сизет наконец приготовился сбросить труп в могилу, на башне церкви Сан-Франсеск пробило три. Он замер, слушая колокола, будто опасался, что они сами, или же их эхо, станут свидетелями его греха, который с этого момента будет ему ежегодно приносить по четыреста дублонов. Когда снова наступила тишина, Сизет поднял тело этой женщины, молодой, незнакомой, красивой, нагой, еще не остывшей, еще не оцепеневшей, мертвой и безгласной, и бросил его в могилу. И послышалось: «Шлеп». Это «шлеп» осталось у него в сердце и в памяти. «Шлеп». Это было равносильно тому, чтобы сказать, туда тебе и дорога, немой и безгласной, стынь себе там с червями во влажной земле, незнакомка, еще неизвестно, за что тебя убили и зачем меня связали с тобой. «Шлеп».

– Под девятью вершками земли женщина, молодая, красивая, нагая и мертвая; даже не знаю, не грех ли это, хоронить еще теплое тело; может быть, оно еще как будто капельку живое, и в каком-то смысле казалось, словно ты еще раз убиваешь мертвую, вы понимаете, патер? Ведь это же грех – убивать мертвых, патер?

Но не успел священник ему ответить «эт-самое, сын мой, так сказать», как Сизет уже продолжил свой рассказ.

Собрав остаток сил, Сизет засыпал яму землей, и с каждым взмахом лопаты земля со зловещим стуком обрушивалась на тело девушки, и он страдал, не больно ли ей; пока не увидел, что уже покрывает землей землю, и призрак этого тела начал незаметно удаляться. Хотя на клумбе теперь был небольшой холмик, осталось много лишней земли. Он распределил ее по трем оставшимся клумбам, и, когда закончил, подавленный, разбитый от усталости и все еще в жару, ему даже в голову не пришло помолиться об упокоении души усопшей.

Сизет умолк, и воцарилась тишина.

– Батюшки-светы! – промолвил нотариус по прошествии некоторого времени.

То же самое было в мыслях и у священника, сидевшего рядом с ним, и у Галаны за дверью.

Сизет закашлялся и поднял палец вверх, как бы для того, чтобы запретить себя прерывать. Он продолжил свое повествование монотонным и угасшим голосом, хотя от усталости еле шевелил языком:

– Но труд мой, патер, был еще не завершен. Если господа собирались вернуться через два дня, мне необходимо было избежать всяческих подозрений с их стороны. Поэтому я принялся за работу, которую первоначально намеревался выполнить на следующий день: над головой незнакомки я посадил три лилии. Там, где должны были быть ее ладони, если бы бедняжка лежала с распростертыми руками, два кустика белых цикламенов и два кустика красных, патер, все это я придумал еще накануне. В ногах у нее я посадил гранатовые примулы. А над красивым и омерзительным телом – кустики желтых и гранатовых хризантем, цветка, символизирующего День всех усопших верных, чтобы они служили не ясным никому напоминанием о том, что эта цветущая клумба – могила, а роскошный сад господ Массо – просто-напросто кладбище.