Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– А теперь он при смерти, – подытожил нотариус.

– Вот в том-то и дело. И попросил, эт-самое, очень странная штука…

Тут им пришлось прерваться, поскольку в дело вмешалась вся обратившаяся в слух экономка, которая принесла им печенья и по стопочке ратафии [196] Ратафия – спиртной напиток, который получают посредством настаивания спелых ягод и плодов на спирте крепостью 90 % и добавления в настой сахара. . Когда женщина ушла, священник объяснил нотариусу, что за странная штука понадобилась Сизету из дома Перика: исповедь в присутствии, эт-самое…

– Исповедь в присутствии нотариуса? – изумился нотариус.

– Вы все правильно поняли, – заметил исповедник. – Сизет желает не только исповедоваться, он желает, чтобы его исповедь была удостоверена…

– Постойте… а как же тайна исповеди?

– Насколько я помню из курса канонического права, так сказать, сеньор Тутусаус, исповедник обязан хранить, эт-самое, тайну. Но если кающийся желает ее раскрыть… желает вам ее раскрыть… я не вижу причин ему в этом отказывать… – Предложив нотариусу угощаться, патер и сам откусил кусочек печенья. – Разумеется, обязанность хранить профессиональную тайну распространяется и на вас. Понимаете, о чем я? В той же мере, что и на меня. Ну так вот, эт-самое.

Печенье, которым, «эт-самое», его потчевал патер, было с пикантным вкусом тмина. Нотариус Тутусаус всегда придерживался мнения, что сельские жители – истинные знатоки кулинарии. Не в том же смысле, что и любители не совсем понятных деликатесов с гусиной печенью и икрой, которых он время от времени встречал в Барселоне, но, без сомнения, хорошо поесть они умели. Да и мускат был великолепный…

– Вы понимаете, о чем я? – повторил священник по окончании небольшого монолога, который гулко отдавался от стен приходского кабинета, не производя на слушателя ни малейшего эффекта.

– Да, целиком и полностью, – покривил душой его собеседник. И с целью несколько его ошарашить добавил: – И все-таки я в этом усматриваю contradictio in terminis [197].

– В каком смысле? – всполошился священник, который по-латыни знал только мессу и тексты из молитвенника и на экзамене по переводу с треском бы провалился.

Нотариус пояснил, с профессорским терпением. Каким же образом таинство, по самому существу своему являющееся сокровенным, может быть принято совместно или же при свидетелях? На что священник, который, не будучи особо начитанным, тоже был не промах, перебил его: «Ну уж, ну уж, как же, эт-самое, сеньор Тутусаус, вы что же: в таинстве исповеди ничего совместного и быть не может; при таинстве исповеди присутствую я, то есть ну как же». И начал возмущаться, потому что в этом вопросе у него не было ни малейших сомнений: «Даже сам Бог не может вместо меня присутствовать при исповеди, будь оно неладно. Вот что я вам скажу: даже сам Бог не может! А если случится такое, слышите, если случится такое, как в этот раз, и кто-то окажется свидетелем исповеди, то свидетель тот молчок и рот на замок…»

– Да, но от меня же требуется, чтобы я удостоверил факты.

– Ну так удостоверьте, раз такова его, эт-самое, воля! – горячился священник, поскольку жизнь среди сельских жителей источила ту малую толику терпения, какая еще у него оставалась после окончания семинарии.

Наступило молчание, которым патер воспользовался, чтобы прийти в себя, а нотариус, чтобы съесть парочку, нет, все-таки еще одно, потом еще одно, ну вот, теперь уже последнее печенье с тмином. И выпить еще бокальчик муската. По окончании десяти минут и целого блюда печенья теологические сомнения нотариуса полностью сошли на нет. Особенную помощь в этом им оказал детальный просмотр изъеденного крысами тома, который отец Жуан хранил в шкафу в кабинете, а именно канонов восемьсот восемьдесят шестого, восемьсот восемьдесят восьмого и восемьсот восемьдесят девятого, пункт первый и второй, главы первой книги четвертой Кодекса канонического права.

Спальня больного пахла тимьяном и грязным бельем. По требованию сеньора патера Галане, которая открыла дверь посетителям, волей-неволей пришлось выйти вон. Сизет беспокойно поглядел на нотариуса, потом – на приходского священника.

– Это нотариус? – спросил он низким голосом, идущим из глубины болезни и печали.

– Да. Как ты и хотел.

– Позовите Галану, пусть принесет ратафии и вам, и нотариусу.

– Не беспокойся, Сизет. Нам для работы ни к чему, эт-самое…

– Ну что ж… – Он умолк, глядя на изножье кровати, как будто прося поддержки у воспоминаний. – Садитесь, пожалуйста. И вы тоже, сеньор нотариус.

Оба сели, чувствуя себя несколько неловко. Нотариус Тутусаус ожидал увидеть старика в агонии, а тут, гляди-ка, перед ним человек хотя и потрепанный годами и болезнью, но все же сохранивший достаточно энергии, чтобы ими командовать.

– Я умираю, – пояснил Сизет, наверное, чтобы поспорить с мыслями нотариуса.

– Да ведь, эт-самое, Сизет… Одному Богу известно…

– Не выдумывайте, патер… Конец пришел. Не знаю, что у меня там внутри, но я таю на глазах. И жить я больше не хочу, так что Бог тут ни при чем.

– Да будь оно неладно, Сизет! – рассердился священник. – Раз уж ты решил исповедоваться, так сказать… Не лучший это, как же, ну, эт-самое, подход, в смысле, так к таинству готовиться.

Тут все замолчали, и стало слышно, как нотариус нетерпеливо стучит ногой по деревянным половицам, очень четко. И лает собака, без особого воодушевления, возле дома Перика.

– Да, я хотел бы исповедоваться, да…

– И у тебя нет ни малейшего сомнения, что ты желаешь это сделать в присутствии, эт-самое, вот этого сеньора, да ведь, так сказать?

– Да, если он нотариус, то так и есть.

– Да, он как раз эт-самое.

– Тогда все верно.

– А можно полюбопытствовать, зачем тебе это?

– Потом увидите. Я вам хочу кое-то рассказать… да что тут рассуждать, я сам не знаю, как объяснить, просто хочу исповедоваться и хочу, чтобы это было где-нибудь записано.

– Не понимаю я тебя.

– Я хочу раскрыть тайну, которая грызет меня заживо уже много лет. И чтобы сеньор нотариус это записал в своих бумагах. Чтобы я мог умереть спокойно и чтобы воздать по заслугам Ремей, бедняжке.

– Это супруга его, так сказать, – уточнил священник под вопрошающим взглядом нотариуса.

Лицо Сизета, на протяжении его речи, понемногу становилось все мертвеннее, и живость, изумившая нотариуса, мало-помалу превращалась в какую-то будоражащую и гибельную решительность, в которой не было ни капли иронии, что, в свою очередь, передавалось и слушателям. И он принялся кашлять.

– Тогда, может быть, давайте уже рассказывать, – вмешался нотариус.

– Да уж, – попытался усмехнуться Сизет. – Пока я не помер, правда?