Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

Он бросил в их сторону взгляд, как бы извиняясь, и затих. Оба его собеседника не стали ничего предпринимать, чтобы нарушить это молчание, и снова послышался лай собаки. В конце концов больной набрал побольше воздуха и решился начать:

– Что ж, патер. Я так понимаю, что все то, что я вам сейчас скажу… это уже будет исповедь, правда?

– Ну как же… – ответствовал священник. И вытащил епитрахиль [198]из кармана, поспешно поцеловал ее, надел ее и на несколько очень недолгих мгновений замер, чтобы собраться и сосредоточиться. Посте этого он распростер руки и произнес: – Приступай, когда тебе будет угодно, сын мой, то есть эт-самое.

Сизет из дома Перика начал свой рассказ. Сперва священник пару-тройку раз прерывал его, в порядке осуществления должностных функций, вопросами сугубо профессионального характера, типа давно ли, сын мой, и прочее, а нотариус не мог совладать с напавшей на него зевотой. Но через десять минут после начала исповеди все уже обо всем забыли: о лениво лающей собаке, о том, который час, о том, холодно им или жарко, о Галане, пытавшейся что-нибудь подслушать из-за двери. Время от времени нотариус Тутусаус записывал несколько строчек на листе бумаги, лежавшем перед ним на переносном письменном столике. Но особенно много он не писал, нет. В основном он слушал и проглатывал слюну. Поскольку Сизет, монотонным и глухим голосом умирающего от легочной хвори, рассказывал во всех деталях, как ему удалось захоронить этот труп. И беспрестанно кашлял, как будто переосмысление воспоминаний делало болезнь для него более очевидной. Но в его повествовании было и много другого. Он начал со слов: «Я, господа хорошие, родился в Барселоне пятьдесят семь лет тому назад. Отец мой обучил меня ремеслу садовника, которое, помимо способа заработать себе на хлеб, стало для меня истинно всепоглощающей страстью. Не знаю, слышали вы когда-либо или нет о пятнистой садовой розе и о бумажной садовой розе… Именно мне удалось вывести эти два вида после долгих лет трудов и мечтаний… Я человек не ученый, но руки у меня, по крайней мере раньше, были весьма умелые, а потому работы мне всегда хватало.

– Где, в Барселоне? – уточнил нотариус.

– Да, в Барселоне, в Барселоне. Какими бы грязными ни были улицы этого города, за домами, в Барселоне, скрывается множество садов. Я целую уйму их знаю.

– Ну и отлично, – поторопил его нотариус. – Давайте дальше.

И Сизет, который его прекрасно понял, на некоторое время прервался, чтобы отдохнуть и прокашляться. Он прижал руку к груди, потому что почувствовал пронзительную боль. Сизет набрал побольше воздуха и продолжал:

– В один прекрасный день, уже много лет тому назад, я поступил на службу к дону Рафелю Массо, который сейчас является председателем Королевского верховного суда провинции Барселона. В то время дон Рафель был адвокатом и, как говаривали, высоко метил. И весь его сад – моих рук дело: весь. Когда я поступил на службу к господам Массо, у них там был только один источник в центре и несколько грядок с цветами, но сорняков на них было пруд пруди. Этот своеобразный фонтанчик располагался в середине центральной клумбы, такой… даже не знаю, как сказать… В общем, с восемью сторонами.

– Эт-самое, – уточнил священник.

– Восьмиугольной, – зачем-то вставил нотариус.

– Такая вот штука, – продолжал Сизет. – А значит, работы там было невпроворот, в этом саду. Дон Рафель показал мне его в первый день и сказал: «Как хочешь выкручивайся, но сделай так, чтобы этому саду завидовали все жители улицы Ампле…» – Он посмотрел на своих собеседников и, безудержно закашлявшись, с каждым усилием лишаясь кусочка жизни, добавил: – Там, на улице Ампле, стоят особняки важных людей, вы понимаете?

Нотариус, которому это было и так понятно, взмахнул рукой в сторону священника, что означало, если это исповедь, то я, стало быть, козопас, но священник вместо ответа бросил на него взгляд, означавший «не мешайте мне работать, сеньор Тутусаус, в вопросах покаяния специалист тут я, то есть ну как же, и знаю, что по отношению к кающемуся нужно проявлять превеликое терпение».

Таким образом, Сизет продолжил свою исповедь ботанического характера и снова завел разговор про грядки и про труды, которых ему стоило наполнить этот пересохший сад радостью и цветами: летом гортензиями, бегониями, недотрогами, первоцветами и бигнониевыми, а осенью и зимой – целым ворохом цикламенов, лилий и календул. И повсюду было полным-полно розовых кустов. А стены сада и прилегающие к нему стены дома, первоначально бывшие бесстыдно голыми, он украсил с одной стороны плющом, а с другой, самой затененной стороны – жимолостью. Через два года этот сад расцвел – просто загляденье. Поскольку участок рядом с центральными клумбами был постоянно открыт лучам беспощадного солнца, там он посадил кипарисы, а возле стен вырастил две липы и три каштана. В саду уже с незапамятных времен рос каменный дуб, вокруг которого, скорее всего, и построили этот особняк, и тут нотариус вздохнул от нетерпения, потому что никакого греха во всем этом не наблюдалось. Сизет это смекнул и вновь прервал повествование. И воспользовался паузой, чтобы выкашлять еще один кусочек жизни.

– Ну уж, как же, вот что я вам скажу, эт-самое, будь оно неладно! – пожурил священник нотариуса. – Я надеялся, что мне не придется напоминать вам, что нужно запастись терпением. Начать всегда трудно, сеньор Тутусаус.

И нотариус смирился со своей участью, по всей видимости, оттого, что припомнил, что ему посулили жаркое из кабана и что нет худа без добра.

– Я сам все понимаю, – прокашлял Сизет. – Сеньор нотариус хочет, чтобы я поскорее приступил к делу… Но я не могу перейти к нему до тех пор, пока не расскажу про этот сад. Перед тем как вы меня прервали, я хотел сказать, – тут он с упреком поглядел на нотариуса, – что через некоторое время моими единственными работодателями стали господа Массо. Донья Марианна, хоть она и невероятно придирчивая сеньора, во всем, что касается цветов, давала мне полную свободу. Если кто и совал свой нос в мои дела, так это дон Рафель. А потом настал тот день, которому никогда бы не наставать… Точнее, это была ночь…

С ним снова, очень некстати, случился приступ кашля. Его слушателям пришлось дожидаться, пока он успокоится, и нотариус стал подумывать, что они совершенно напрасно отказались от ратафии. Сизет, все еще корчась от напряжения, вытер губы грязным платком с большой осторожностью, как будто хотел собрать растерянные от кашля кусочки жизни. Когда он снова собрался с силами, то продолжил повествование о том, что как-то раз, в прошлом году, в самом начале осени, он работал в саду совсем один, и никто ему не мешал, потому что ни господа, ни слуги еще не вернулись из Санта-Коломы, куда они каждый год уезжали на отдых в конце лета. Сизету было поручено подготовить сад к приезду господ, и он решил высадить на клумбы хризантемы и цикламены, а в середине посадить очень красивые кусты водяных лилий, то есть калл, вы понимаете? Он весь вечер полол сорняки и бросал их в кучу, намереваясь потом сжечь. Он хотел, чтобы сад был чист и готов к тому, чтобы назавтра заниматься только рассадкой. Он закончил поздно, когда уже даже тяпки, которой он разрыхлял землю, почти не было видно, и ушел домой разбитый от усталости после рабочего дня. Он запомнил, что в тот вечер он так устал, что даже ужинать не стал, и жена проворчала: «Сизет, до чего же мы так докатимся», но он не дослушал ее упрека и захрапел. В то время он уже начинал кашлять, хотя никто еще не обращал на это внимания, потому что всегда там кто-нибудь кашляет, в Барселоне.